— Сколько можно? — сказал Дмитрий Борисович, едва поняв, где он находится.
Бакчаров проснулся в уютном полумраке маленькой комнаты — круглый столик, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев с овальными спинками у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене картина, изображающая гарем — арабские красавицы страдают в шелках и грудах украшений. Над фисгармонией большая фотография гордосчастливого замотанного в тюрбан директора Мариинской гимназии профессора Заушайского в компании верблюда.
Бакчаров спустился с пуховой горы на паркет, накинул шелковый полосатый халат и осторожно заглянул за тяжелые шторы. Ослепительный зимний полдень. Тенистый город. В золотистой от низкого утреннего солнца морозной дымке сверкали купола, и гудел над оживленной улицей колокольный звон. Голуби суетились прямо под ногами прохожих. Потом учитель вышел за дверь, оказался наверху, у балюстрады грациозной лесенки, и тихо позвал. Никто не ответил, казалось, он наедине с немым, но будто наблюдающим за ним барским домом. Это несколько насторожило Бакчарова, но потом он решил использовать момент, чтобы обследовать помещение. Спустился по лестнице и оказался в богатой столовой с интерьером восемнадцатого столетья: стены, отделанные деревянными панелями, большие, почти от самого пола, занавешенные окна, тяжелая хрустальная люстра посреди лепного потолка, совсем как в добротном столичном доме.
Бакчаров толкнул высокую двустворчатую дверь и вошел в проходную залу, светлозеленую с золотом. Он медленно переходил из комнаты в комнату, прислушиваясь к собственному шаркающему шагу и отдаленному потустороннему шуму города. Почти везде в доме были камины.
— Сударь, вы уже поднялись?! — раздался позади голос.
— А! Что? — подпрыгнул Бакчаров от неожиданности и обернулся. За ним, удивленно подняв косматые брови, стоял осанистый слуга в старомодном сюртуке. — Как вы меня напугали, — прикрыв руками лицо, выдохнул учитель.
— Изволите обедать?
— Нет, спасибо, — нахмурился Бакчаров и, обойдя слугу, поспешил обратно.
Учитель вернулся в постель и долго смотрел в розоватое зимнее небо. Он думал о том, что жизнь его только еще начинается.
Похоже, профессор Заушайский твердо решил поставить Бакчарова на ноги и включить в учебный процесс: запретил ему покидать стены своего дома до полного выздоровления и водворения на службе. Жил профессор во флигеле Мариинской гимназии, куда и был направлен Дмитрий Борисович Министерством народного просвещения.
Сам Заушайский редко выходил из своего кабинета, занимался химией, анатомией, каббалистикой, хотел продлить жизнь человеческую, воображал, что можно вступать в общение с духами, вызывать умерших и путешествовать по космосу меж звездами. Попы и коллеги, даже его собственные сыновья, учившиеся в те годы в Петербурге, считали его колдуном и некромантом.
Профессор был очень добр с учителем и, казалось, соревновался в странноприимстве с самим губернатором: собственноручно ставил больному кровососные банки, натирал скипидаром, заставлял парить ноги в горчичном растворе и даже пытался гипнотизировать. Кроме того, супруга Заушайского Альберта Николаевна, веселая пожилая немка, хлопотала вокруг учителя совсем как родная бабка.
Бакчаров, рассматривавший фотографии гимназисток, узнал, или ему показалось, что он узнал, в одной из гимназисток младшую сестру Елисаветы Яковлевны.
— Извините, Артемий Федорович, а вам не знакома фамилия Шиндер?
— Это очень известная, печально известная фамилия в городе. Обгоревший дом на Кузнечном взвозе принадлежал Якову Шиндеру. Там произошло большое несчастье…
— Я знаю эту историю, — прервал его Бакчаров. — А что вам известно о детях Шиндера?
— Старшая Елисавета окончила нашу гимназию, а младшая Ева и по сей день учится. Она очень прилежная и общительная девочка. А вот старшая…
— Что старшая?
— Она весьма странная. Но вы, очевидно, знаете, с чем это связано?
— Нет, не знаю, — признался Бакчаров.
— Все дело в том пожаре, — вздохнул профессор припоминая. — Елисавета рано вышла замуж…
— Она была замужем?! — изумился Бакчаров.
— Да, очень недолго. Вдовушка она. В ее семье, где строго соблюдали иудейские традиции, были против свадьбы старшей дочери с русским офицером. Но девушка не послушалась и вопреки воле родителей вышла за молодого подпоручика. Венчались вон там, на горе, — указал Заушайский в окно на кресты Воскресенской церкви, — а родители даже их не поздравили. Свадьбу отмечали в гарнизоне с сослуживцами жениха и гимназическими подружками невесты. Год они проскитались по казарменным квартирам. Потом было примирение с родителями и пожар. Подпоручик вытащил из огня собственную супругу и ее братишку с сестрой, то есть нашу Еву, вернулся за родителями, да так там вместе с ними и остался. Навсегда.
— Какой ужас, — промолвил Бакчаров.
— Да, это истинная трагедия, — согласился Заушайский, покачиваясь и заламывая за спину руки. — С тех пор Елисавета мало с кем общается. Нет у нее ни друзей, ни подружек. Каждый день встает она ни свет ни заря и идет в эту самую церковь к ранней обедне. Все никак не утешится. Похоже, бедняжка рассудком на своем горе тронулась. Правда, вот, я слышал, уроки давать начала. Может статься, еще и обойдется все.
Бакчаров пробыл у Заушайского до конца рождественских каникул. Друзья не оставляли его. Часто навещали его сумасшедший поэт Чикольский, беззаботная дочь парикмахера и одноглазый купец Румянцев. Мысли о Беате с новой силой нахлынули на учителя. Куда бы он ни шел, она возникала, отовсюду терзая его сердце своим звонким, подвижным образом. Именно тогда в какомто дремотном безответственном настроении написал он ей то единственное письмо и все никак не решался отправить, пока оно таинственно не исчезло из его чемодана. Впрочем, Дмитрий Борисович не огорчился, он перечитывал письмо так часто, что хорошо помнил его наизусть, и ему казалось, что он всегда сможет его заново набросать.
Дорогая Беата, Любовь моя! Привет тебе из далекой заснеженной России! Если кто скажет тебе, что в Сибири по улицам гуляют медведи, — не верь! Жизнь здешняя мало чем отличается от европейской, разве что попроще немного. Зима здесь настоящая и очень красивая. Обильный снег лежит на крышах домов пухлыми шапками, в морозном воздухе висит копченый привкус дыма, так как дома здесь постоянно и жарко топятся. На улицах звенят колокольчиками бойкие тройки, и лихачи, чтобы не застудить лошадей, гоняют их по городу, как бешеных, иной раз даже опрокидывая сани на крутых виражах. Люди здесь живут тихие и беззлобные, даже к ссыльным относятся с пониманием и участием. Убедился в том на своей шкуре, так как меня часто принимают за ссыльного.
Эти места так привыкли к изгнанникам, что я не чувствую себя здесь чужим. Напротив, когда я ступаю по этой тяжелой, обильно покрытой снегом земле, я познаю, что я тоже любим. Похоже, Сибирь — единственная из всех земель, которой я приглянулся. И для меня это очень светлое место. Я даже начинаю любить его. Это так странно. Томск — столица изгнанников, затерянный среди промерзшей тайги город отверженных. Город, где зимой к четырем часам вечера уже совершенно темно. Но я чтото чувствую в этом городе. Он особенный. Он не столь красивый, не столь поэтичный. Но он особенный. Вообще особенный. Словно здесь произошло неведомое нам событие вселенского масштаба. И кажется, что с тех пор здесь собирается незримое сонмище опечаленных тем событием ангелов.
И когда я чувствую это, я словно далекий и даже чейто чужой сон вспоминаю:
