этом шерстяном мешке (паб, расположившийся в прелестном вычурном домике пятнадцатого века, носил имя «Wool Pack») делать решительно нечего: пиво у них препаршивейшее. Но у меня возникли непредвиденные обстоятельства... Там у вас на входе стоит черномазый болван с лотком мандаринов и мычит...
— Он глухонемой.
— Да уж я догадался. Потом из дверей высунулся местный бобби и спросил меня, where to и за каким чортом I'm going, а я ему вгорячах по-русски сказал «Туда». Он меня и пропустил.
— «Туда» — это пароль на сегодня. Вы нечаянно попали в точку.
— А я, батенька, всегда попадаю в точку... — Ленин вполголоса расхохотался, очень довольный собой. — Слушайте, Максимилианыч, кто такие эти ваши социал-демократы? О чем толк? Сколько ни слушаю этого, в сюртучке, — не понял ни бельмеса.
— Глеб Валентинович действительно порой изъясняется туманно, — со вздохом признал Кржижановский. Он начал испытывать необъяснимую симпатию к этому рыжему — развязное простодушие его было очень обаятельно — и неожиданно для себя пустился в неуместные откровенности. — Да он, собственно говоря, только номинальный вождь партии... Из уважения к заслугам и все такое... Старая гвардия. А нам, чтобы действовать, нужны новые, свежие силы.
Ленин понимающе кивнул и на некоторое время замолчал. Дыхание его уже почти успокоилось. Он и в самом деле спасался от погони: супруг красавицы вернулся так не вовремя! Оторвавшись от преследователя, он нырнул в «Мешок шерсти», чтобы промочить горло, отдышаться и обдумать план дальнейших действий, и был крайне удивлен тем, что столики убраны с привычных мест, стулья расставлены рядами, на них сидят незнакомые люди и слушают маловразумительные русские речи. «Но, по крайней мере, наш cocu[1] сюда не проникнет, — подумал он. — Можно пересидеть. А эти типы забавны». Он ослабил воротничок и повертел головой, осматриваясь. Он любил новые знакомства. Люди интересовали его. Всегда и везде был шанс встретить человека, с которым можно делать дела. Хорошеньких женщин, правда, вовсе не было; это удручало. Но, как говорят французы, не всегда можно иметь все сразу и со всех сторон.
— А это кто? — спросил он Кржижановского и ткнул пальцем в угол. — Вон там, в пенсне?
— Мартов. Один из самых уважаемых людей в партии...
— Мартов? С этакой синей бородой и пейсами?
— Ну, Юлий Цедербаум, если хотите. — Кржижановский равнодушно пожал плечами. — Здесь почти у каждого рабочий псевдоним.
Любознательный Владимир Ильич продолжал свои расспросы, все так же бессистемно показывая пальцем то на одного, то на другого; через пару минут он уже знал, что нахохленная старушенция в первом ряду — Вера Засулич, тощий молодой человек с козлиной бородкой — подающий надежды Петя Красиков, изысканно одетый коротышка с хомячьим личиком — эстет Луначарский; ему были заочно представлены Дан, Аксельрод, Либер и еще прорва разного народу.
— ...Это Кольцов... — терпеливо перечислял Кржижановский. — То есть Гинзбург...
— Послушайте, почтеннейший! У вас здесь какой-то кагал.
— Вы великорусский шовинист? — спросил неприятно удивленный Кржижановский.
— Ни в коем разе. Я интернационалист. Если хотите, я сам в душе еврей. Я даже считаю, что в наше время всякий порядочный человек должен быть немножечко евреем. Просто любопытно.
Ленин говорил искренне: он никогда не придавал ни малейшего значения национальности человека, которого намеревался втянуть в очередную коммерческую аферу, или дамы, с которой заводил интрижку. Все люди делились для него на тех, с кем можно было делать дела, и тех, кто дли этого не годился. С евреями было можно, очень можно. Надо только не зевать, ибо всякий еврей мог быть союзником лишь до известного предела. Помимо общих, у них были еще и свои собственные дела, о которых Ленин знал очень мало. Он знал только, что если доходит до них — любые общие интересы летят к чорту. Впрочем, на то и щука в реке, чтобы карась не дремал.
— С другой стороны, — со вздохом заметил Кржижановский, — нельзя отрицать, что у жи... у евреев имеется опасная склонность к созданию собственных групп и группочек... Вот, например, бундовцы: они недовольны и просят федерации.
— А! Они всегда чем-нибудь недовольны и чего-нибудь просят, — сказал Ленин: он понятия не имел, кто такие бундовцы, однако же по природной сметливости понял Кржижановского совершенно правильно. — А хоть один русский у вас есть? — поинтересовался он.
— Сколько угодно. Вот, например...
Владимир Ильич поглядел в ту сторону, куда указывал его собеседник. Там сидели двое молодых людей ярко выраженного славянского типа: один носил очки и вид имел добродушный, второй был смазлив, вертляв, кудряв и очков не носил. Очкастый внимательно слушал оратора и строчил в блокноте, а вертлявый, радостно облизываясь, безостановочно уплетал пирожки с повидлом.
— Лева Розенфельд и Гриша Радомысльский...
— Розенфельд? — не поверил Ленин. — Да он чистый рязанец...
— Настоящие фамилии этих юношей — Каменев и Зиновьев. Но Гриша, — Кржижановский показал на кудрявого, — решил, что «Радомысльский» звучит изящнее.
— Звучит идиотски, — не согласился Ленин. — Сразу видно, что фамилия выдуманная. Всякий раз, как мне приходилось... — начал он и осекся.
— У каждого свой вкус. — Кржижановский снова пожал плечами. — Гриша — сын сапожника, мещанская среда определила его эстетические представления; он и ногти маникюрит... А Лева стал называться Розенфельдом.
— Зачем?!
— Возможно, чтобы не выделяться на общем фоне. Они с Гришей неразлучники. Куда один, туда и другой.
Недоверчиво хмыкнув, Ленин указал на красивого мрачного брюнета с щегольскими усами и бородкой.
— А это что за дон Базилио?
— Это доктор Богданов, то бишь Малиновский... — Глеб Максимилианович вдруг наклонился к собеседнику и проговорил шепотом: — Удивительный человек! Намеревается жить вечно.
— Славное намерение, — оживляясь еще больше, сказал Ленин. Положительно, ему начинало здесь нравиться. «Что за паноптикум! Жить вечно! Должно быть, хочет торговать каким-нибудь патентованным снадобьем. И вид представительный. Можно войти в долю».
— Могу ли, в свою очередь, осведомиться о роде ваших занятий? — учтиво спросил Кржижановский.
Он наконец спохватился, что неосторожно разболтал совершенно незнакомому человеку массу секретной информации. Но с конспирацией у социал-демократов в ту пору дело было поставлено еще из рук вон скверно: они были люди интеллигентные, воровские уловки и хитрости им претили. Главное же, новый знакомец располагал к себе столь стремительно, что заподозрить в нем дурные намерения не смог бы и самый угрюмый подпольщик. «Но эти качества как раз и нужны шпиону! — в ужасе подумал Кржижановский. — Что делать? Попросить вывести его из зала? Поздно. Да и непохож. Слишком откровенен для шпика. Тот не стал бы выспрашивать так прямо... Да и какие в Лондоне шпионы? Это не Брюссель. А человек такой приятный, живо всем интересуется... Нам нужны новые люди. И Богданов говорит, что вливание свежей крови оживляет».
— Да так... Имею небольшой гешефт, — туманно ответил Ленин. Три источника, три составных части его личного бюджета — биржевые спекуляции, карточная игра и посредничество в рискованных сделках — были не таковы, чтобы о них болтать. — Коммерция и отчасти юриспруденция.
— Понимаю, понимаю, — благодушно сказал Кржижановский. Его симпатия к новому знакомому еще возросла. Он с уважением относился к деловым людям и считал, что в партии их очень недостает. — А я, знаете, интересуюсь электричеством. У меня множество проектов — но, к сожалению, российское правительство...
— Да уж, с нашими тютями каши не сваришь. Электричество, говорите? Я тоже обожаю электричество. Думаю, это архиперспективно. Электричество и синематограф — вот те силы, что смогут
