Рецепты всех щей и рецепты борщов
Я выучил скоро бы только за то,
Что ел их со смаком товарищ Хрущев.
А Ленин — известно — пельмени!
Разумеется, Вольдемар Алконостов.
Ему иногда нравились подобные шпильки. Хотя приходилось оправдываться перед прогрессивной общественностью Запада, что дело не в том, не в том, что у него отобрали большевики чудное имение (и, кстати, домашнего повара в придачу — он после революции варил похлебки прожорливым матросам Кронштадта), а в том дело, что большевики (тут Алконостов всегда несколько приподнимал хилые брови), простите за откровенность, простите (вас бы удовлетворила прикровенность? вы бы, наверное, предпочли что-нибудь про философию персонализма? а не реальность диалектического ботулизма), итак, большевики хотят играть Моцарта самым обширным, самым весомым, в известном смысле самым тренированным, конечно, массивным, конечно, крепким, то есть долгоиграющим, но все-таки не приспособленным для игры Моцарта местом…
Сказано ясно?
Но о чем все-таки говорили Буленбейцер и Трофимовский? Только лишь бутербродная болтовня?
Вечером (сонно ловя с плеча жирно-американские помочи) Булен счастливо объявил Ольге: «Знаешь, о чем я попросил их смелого витию? Об Илье».
Да, в сентябре 1959 года вопрос о судьбе арестованного русского ученого не должен был вызвать встречное па — «Разве вы не считали, сколько в Америке уничтожили индейцев?» — «А бандитская деятельность Ку-клукс-клана?» — «Дипломатия канонерок еще не убрана с повестки дня». — «Марионеточные диктаторы Латинской Америки, тайны которых шиты белыми нитками, а сами ниточки тянутся в Белый дом». Впрочем, о судьбе индейцев Трофимовский (укладывая кавьяр в рот) все-таки заметил. Гуманность (добавил он) — лучшая черта отечественной литературы.
Ольга не сказала ничего. Она сидела перед трюмо (покупка у все того же армянина с набережной) — и Булен грустно заметил, что пальцы у нее как-то иссохли.
К весне, к вербному — пришло письмо от Трофимовского. Нет, Трофимовский так и не собеседовал с Пацюком (соответственно, личина нагло-американских хозяев Буленбейцера не была сорвана). Впрочем, не исключалась возможность другого метода — сейчас (инструктировали пацюков) время умасливания. Пусть эмигрантишка видит — мы наисмелейше пересматриваем свое недавнее прошлое, потому что соки коммунизма живительны как никогда. Пожалуй, письмо мог настучать присяжный тявкала союза писателей (чтобы не отвлекать Трофимовского от больших дел) — в ту пору Мефодий Ахмедханов (он же — корифей красных писуль, он же — товарищ большие щеки). А Трофимовский только завизировал. Не все ли равно?
«Многоуважаемый г-н Теодор Буленбебейцер!
С чувством товарищеской радости вспоминаю наше общение в Вашингтоне в сентябре миновавшего года. Как быстро летит наше смелое время: вот и успехи наших людей в космосе поражают весь мир. Но, несмотря на космос, о делах земных забывать не пристало. Слишком уж много по разным мировым углам и закоульям прячется тех, кто желал бы колесо истории повернуть, образно выражаясь, вспять.
Каюсь, Теодор Теодорович, перед Вами. Не так скоро, как хотелось бы, смог исполнить Вашу просьбу. Но не без уважительной причины: я был загружен сверх сил не только писательских, но простых человеческих. Судите сами: в ноябре в Москве проходила декада черлибабамской литературы, в декабре — ставшее уже традицией совещание молодежных прозаиков — мы отрецензировали восемь очень неплохих романов, а один из них — „Дело было в Портянищах“ — прогремит, я уверен, в странах передового лагеря. Да, пожалуй, и парижским горе-эстетам будет над чем пораскинуть мозгами.
Затем — совещание поэтов — надеюсь, американские фильтры допустят до честного американского читателя задорные строчки Максима Пепейкина „Суд совести дядюшки Сэма“, а параллельно — совещание драматургов и сценаристов — пьеса Фырго на военную тему „Гитлер капут“ и пьеса Машушуркина о пробуждающемся чувстве „Молодо-зелено, молодо-красно“.
Не менее плодотворно посовещались и мастера короткого жанра: речевка, афоризм, стих-плакат и т. п. Разве не подбадривают такие, например, строчки — „Не бойся, девица, порвать рейтузы, За урожай борясь кукурузы!“. От этого веет Маяковским.
Не обойдена и острая сатира — настоящие шум, гудение и даже бульканье бюрократов вызвал сценарий киножурнала „Когда же Москва будет обеспечена общественными уборными на уровне ХХ века?“ Так что у наших зложелателей на Западе будет выбита почва из-под ног: мы смело можем встать перед критикой, если, конечно, она ведется не в затхлой атмосфере и при открытых дверях.
Я ничего не говорю о присуждении мне Ленинской премии за автобиографическую поэму „Разнотравье“. Заранее признателен за Ваше поздравление. Останавливаться на достигнутом я Вам обещать никак не могу.
И это все равно не все! В январе в Москве интересно заседала комиссия, посвященная молодой мурукурумурумской литературе. Шутка ли! На наших глазах родилась классика. Народ, еще вчера не имевший даже письменности, еще вчера вполне обходившийся в бытовом общении полутором десятком слов, сегодня располагает крепкой, полнозвучной, лирически-мягкой и сердечно-задушевной литературой! При каком другом, спрашивается, общественном строе возможен столь чудесный скачок вперед? Первый писатель-классик мурукурумурумской литературы Асасай Асасай вступал в творчество в начале 1930-х. Время трудное и, ой, непростое. Но даже в его первой, еще местами ученической поэме-трилогии есть сильные строчки. Помните? „Мирно паслись бараны / Несмотря на души моей раны“ И там же: „Я повторял ей: девушка, девушка, / Я весь твой юноша, юноша“.
Перехожу к Вашему вопросу. Мне удалось при неоценимой помощи соответствующих учреждений установить вехи жизни ученого Ильи Ильича Полежаева, арестованного на территории Германии в мае 1945 года.
Начнем с главного. Правильно ли был арестован Полежаев? Сегодня, в пору животворного обновления всего нашего общественного организма, таким вопросом и можно, и должно задаваться. Поэтому Вы и задали мне его. Мы все задаемся таким вопросом. Итак, правильным ли было это? Отвечаю: правильным. Социалистическая законность — и это главное! — не была попрана. Сотрудничество в немецких лабораториях, да еще и в военное время легло тяжким грузом на плечи не всегда щепетильного в моральном отношении человека науки. Только теперь с удовлетворением можем констатировать: в целом облик ученого остался не запятнан. Он был, скорее, жертвой своей неопытности (нельзя было принимать приглашение в 1930-е годы немецкой стороны), нежели сознательного умысла.
Но пойдем далее. Разве не мог Полежаев искупить вину деятельным трудом на благо возвращенного ему Отечества? Разве его перспективный препарат, условно называемый „препаратом счастья“ не мог бы стать будничной реальностью в нашу эпоху, когда реальностью стали победа коммунизма, освобождение женщины и вот-вот станут реальностью полеты в космос?
Не будем забывать, что другой ученый с аналогичной судьбой уже с 1947 года трудился по вопросам, необходимым для тогдашней науки. Я имею в виду Тимофеева-Ресовского. Таким образом, временное отставание на генетическом фронте было блестяще ликвидировано. Но — зададимся мы еще одним вопросом — не следовало бы заложить основы новой науки — фелицелогии — науки о человеческом счастье? И приоритет был бы за нашей страной, о чем в лучшие минуты своей жизни мечтал в том числе Илья Полежаев. Ведь он был одним из тех, кто разрабатывал проблему научного бессмертия в дерзновенные 1920-е, овеянные светлым гением Ленина!
Меня, неисправимого гуманитария, ввели в курс дела подполковник Лапкин и майор Хвостых, в свое время исследовавшие наработки Полежаева, первые образцы его препарата. Перспективы открывались фантастические. Представьте, что если бы препарат прошел серию испытаний и был бы принят к массовому производству? При наших-то масштабах. Все 268 тысяч детских садов и дошкольных учреждений были бы обеспечены необходимым количеством специальной пищевой добавки. Нам, познавшим лишения и смурь прежней жизни, было бы чрезвычайно радостно видеть искрящиеся счастьем детские личики. А ведь секрет
