слабеют, глаза слипаются.
Говорят, ночью было сильное волнение. Возможно, что и было, но я спал, как убитый, и никакого волнения не испытывал. Наше помещение — это бывшая адмиральская каюта. Кругом красное дерево, бронза, блестящие иллюминаторы и наши койки, равнодушные к адмиральской роскоши, в два этажа привинченные к стонам. Здесь нас живет восемь человек. Из них шесть нашего летного звена и два корреспондента: один — из Владивостока, другой—от «Комсомольской правды», тов. Том.
Наша жизнь стала входить в нормальную колею. Мы вставали по гонгу, чай пили по гонгу, завтракали по гонгу. Если так будет продолжаться, то жизнь на «Литке» многих из нас приучит к пунктуальности. Нас никто не тянет с постели, потому что паша работа впереди, но если мы встанем на полчаса позже, то стол в кают-компании найдем уже чистым и прибранным.
После завтрака мы осматривали «Литке». Мы ходили от носа и до кормы, где стояли наши самолеты, спускались в машинное отделение, где сквозь решетки нас обдавало жарким дыханием машин, поднимались на верхнюю палубу и заглядывали в капитанскую рубку. Там капитан Дубницкий. наклонившись над маленьким столиком, разглядывал сильно потрепанную и видавшую виды карту Северного моря. Смотря на Дублицкого, даже самый трусливый человек, боящийся воды, может сразу успокоиться. Это один из тех людей, кого закалили северные штормы и суровый климат Арктики. Он всегда спокоен и серьезен. Когда, заложив руки за спину и широко расставив ноги, он спокойно смотрит вперед, то кажется, что, случись ему самому столкнуться с айсбергом, неизвестно еще, кто из этого столкновения выйдет целым.
Берега уже давно не видно, но кругом нас, как что-то еще связывающее с землей, летают массами чайки и альбатросы. Забавно смотреть, как они камнем падают к самой воде, резко поднимаются, делают крутые виражи и подолгу парят на длинных красиво изогнутых крыльях. В их полете мы видим много родственного с нами. Смотря на них, мы сравниваем их «высший пилотаж» с нашим. Интересно, меняется ли у них «управление рулями» при виражах, так же как и у нас, и могут ли они сделать переворот через крыло или классическую мертвую петлю. После недолгого сравнения мы все-таки решили, что чайкам далеко до нас. Кроме того птица — существо индивидуальное. Летает она не плохо, но коснись дела—и она даже своего собственного птенца не может куда-нибудь переправить.
Море относительно спокойно, но «Литке» все-таки слегка покачивает. Качки я никогда не испытывал, и меня море всегда немного беспокоило: буду ли я «того». Пока, кажется, ничего. Наше летное звено также держится бодро. Может быть, большую роль в этом сыграла наша воздушная тренировка с туркестанскими и сибирскими «ямами и болтовней».
Каюта радиста помещается рядом с нашей адмиральской. Через топкую переборку, ни на секунду не замолкая, как задавленная крыса, пищит радиоаппарат: тире… тире… точка… тире… Звук — весьма и весьма тошный. Невольно представляю, как на пашу высокую антенну роем салятся поздравления, приветствия, пожелания, сводки о погоде и точные приказания.
Наша первая остановка будет в японском порту Хакодате. Там мы будем грузиться углем и пополним зимовочные запасы. Нас всех интересует Хакодате, — ведь это все-таки заграница, где мы никогда не были и о которой у нас созналось представление довольно-таки смутное.
Хакодате — это последний культурный центр, а дальше ужо пойдет безлюдие и льды.
МЫ ЗА ГРАНИЦЕЙ
В Хакодате мы прибыли поздно ночью. Еще далеко не доходя до порта, мы долго любовались японским осыпанным огнями берегом. Яркие огоньки мигали, мерцали и словно переливались с одного конца города до другого. По мере того как «Литке» подходил к ним ближе и ближе, они становились ярче и еще красивее.
Мы бросили якорь на рейде в полутора-двух милях от берега.
Рано утром, чуть ли не с зарею, к нам на моторном катере пожаловали первые гости — таможенный агент и полиция. После довольно быстро выполненных формальностей—осмотра документов и т. д. — мы сейчас же получили разрешение сойти на берег.
Едва успел катер с полицией отъехать от нас, как «Литке» был буквально атакован плавучими лавочками. Здесь конкуренция процветала во — всю и выливалась в самые замысловатые формы. Каждый из торговцев старался прежде всего кривом заглушить своего конкурента. Накричавшись до хрипоты и ничего не достигнув, они протягивали на руках целый ассортимент самых разнообразных товаров. Здесь были бусы, браслеты, прессованный табак, какие-то погремушки, коробочки, пестрые куски материи, перочинные ножи, спички… Одним словом, каждая лодка представляла собой целый Хум, т. е. Хокадатский универсальный магазин, как окрестили его наши ребята. Те из матросов, у которых в кармане нашлось несколько японских монеток, сейчас же затеяли торг. Окружив покупателей и продавца, мы с большим уважением смотрели, как они жестикулировали, хлопали себя по карману, плевались и говорили на языках, которые никто из нас но понимал: продавец на японском, а покупатель почему-то на исковерканном русском. После массы затраченной энергии на жестикуляцию и речи вещь обычно покупалась за четверть запрашиваемой цены, при чем после уже выяснилось, что, несмотря на удачный торг, за нее было заплачено по крайней мере в пять раз более того, что она стоила.
Около шести часов мы всей гурьбой отправились на берег.
Улицы Хакодате идеально чистые и заполнены массой автомобилей, велосипедистов и пешеходов, но город сам по себе никакого уважения нам не внушил. Все жилые дома, магазины и учреждения построены словно из картона. В то время как мы шли всей гурьбой по одной из его картонных улиц и шарили глазами по витринам, я вдруг в одном из магазинов увидел теплые шерстяные перчатки, как раз такие, о которых я мечтал еще в Иркутске. Отделившись от компании, я перешел улицу и направился в магазин. Дверь почему-то не открывалась. Я сделал усилие, нажал чуть-чуть крепче, чем следовало в Японии. В результате и дверь и я очутились на полу злополучного магазина. Подбежавший ко мне хозяин что-то быстро и горячо заговорил. Я поднялся и, стряхивая с себя пыль, стал извиняться и оправдываться: «Ведь я же не знал, что у вас такая легкая конструкция, я очень прошу извинить меня… Стоимость убытков я с удовольствием…» Но хозяин словно не слушал меня и не переставал горячиться. Я не знал, как выйти из затруднительного положения. На выручку мне пришел какой-то проходивший мимо моряк. Оказывается, хозяин только извинялся, что его убогое жилище принесло столько беспокойство уважаемому покупателю.
На «Литке» возвращались поздно вечером. Все улицы были залиты электричеством. Сверкали витрины, световые рекламы и блестящий лак бесшумно идущих автомобилей. Вечерок город гораздо красивее, чем днем.
ЧЕРЕЗ ТИХИЙ ОКЕАН
За двое суток нашей стоянки в Хакодате мы успели погрузить на «Литке» дополнительный зимний запас, уголь, техническое оборудование и все прочее, чуть ли не в таком же количестве, какое мы взяли уже во Владивостоке. Приходилось прямо-таки удивляться вместительности трюмов ледореза. Грузили, грузили, грузили. Все трюмы, все свободное помещение было заполнено до отказа, и все-таки оказывалось, что при желании можно было погрузить еще энное количество ящиков и тюков. Я не знаю, чем это; объяснить—хорошей ли конструкцией ледореза, или же просто ловкостью рук команды. В конце концов, глядя на погрузку, мы стали даже слегка беспокоиться. Дело в том, что под тяжестью груза «Литке» чуть ли не на наших глазах стал оседать. Расстояние от борта до воды стало не более одного метра.
Хакодате мы покинули днем 12-го числа. За те несколько дней, которые мы провели на «Литке», мы уже несколько освоились и с распорядками на его борту и с морской жизнью вообще. Вся наша жизнь протекала под аккомпанемент судовых склянок. Мы уже успели облазить весь пароход, начиная от машинного отделения и кончая капитанским мостиком. Перезнакомились со всей командой и вообще чувствовали себя совсем как дома. Единственно, к чему мы долго не могли привыкнуть, — это к судовым часам. Все время двигаясь на северо-восток, мы переходили пояса времени, и наши часы в кают-компании
