— Пять квиллов, — раздался голос из толпы.
Зуру окинул взглядом толпу тамбурианцев и сказал:
— Продано!
Поскольку оба говорили на испорченном гханатанском, служившим языком торговли в королевстве Куша, Конан все понял. Он удивился, что никто не перебивал такую низкую цену. Квилл представлял собой кусочек пера большой птицы, наполненный золотым песком: в стране Амазонок еще не умели применять монетную систему. Все же Конан удивлялся, что молодая красавица-аристократка была оценена так низко. Женщина, сидевшая в носилках за пологом и назначившая цену, была, должно быть, важной персоной и никто не осмеливался торговаться с ней, подумал Конан.
Он устал, хотел есть и находился в самом мрачном расположении духа. Его избили до потери сознания. Его заставили брести под палящим солнцем не одну лигу, почти не кормили и не поили, и чувствовал он себя, как лев с зубной болью. Так что, когда один из работорговцев дернул его за цепь, чтобы вывести его на помост, он почти, но еще не совсем — вспыхнул.
Еще несколько лет назад, Конан прикончил бы работорговца, не думая о последствиях. Но его кровью добытый опыт сейчас остановил его. Он мог убить этого стражника, и, возможно, еще нескольких, до того, как они, несомненно, одолеют его. Это были суровые люди, которые имели дело со многими непокорными рабами. Десять раз подряд один из них мог попасть метательным ножом в кольцо, сделанное большим и указательным пальцами.
Если Конан атакует их, он сможет нескольких убить, но остальные изрешетили бы его копьями и изрубили ножами, до того, как он успел бы наполнить легкие воздухом, чтобы рявкнуть боевой клич. И тогда — кто будет заботиться о Чабеле? Встав на ее сторону, он — хоть и не хотел в этом признаться — принял на себя ответственность за ее судьбу. Он должен выжить.
Его глаза прищурились, губы сжались в тонкую нить, на шее вздулись вены от еле сдерживаемого гнева. Его руки дрожали, когда пересилив себя, он взошел на помост. Ближайший стражник принял эту дрожь за признак страха, и, улыбаясь, что-то прошептал товарищу. Конан послал стражнику холодный, суровый взгляд, мигом согнавший с лица того улыбку.
— Эй, ты, раздевайся! — крикнул Зуру.
— Помоги мне снять ботинки, — спокойно сказал Конан. — Мои ноги сбились от долгой ходьбы. — Он уселся на помост и вытянул ногу.
Зуру присел и потянул ботинок. Мгновение он возился с ним. И тут Конан мягко подведя одну ногу сбоку, ударил. Зуру отлетел, как выпущенный из катапульты камень и упал лицом в лужу.
С яростным воплем он вскочил на ноги. Выхватив кнут у стоящего рядом стражника, он с полуулыбкой на мрачном лице приблизился к Конану.
— Я проучу тебя, белый пес, — прошипел Зуру, свистнув кнутом.
Как только бич из кожи гиппопотама обвился вокруг него, Конан протянул руку и схватил его. Затем он, не вставая с помоста, подтянул Зуру к себе.
— Поосторожнее, малыш, — ухмыльнулся он. — Тебе бы не хотелось испортить свой товар, не так ли?
Мбонани наблюдал эту сцену, стараясь подавить улыбку.
— Белый пес прав, Зуру, — сказал он, — пусть его новый хозяин научит хорошим манерам.
Но Зуру был ослеплен яростью, чтобы послушаться даже своего хозяина. Незаметным движением он выхватил свой нож. Конан вскочил на ноги и собрал сковывавшую его руки цепь, намереваясь использовать ее как оружие.
— Стой! — раздался из палантина властный голос.
Его тон остановил даже разъяренного Зуру.
Из-за массивных занавесок, скрывавших пассажира от глаз толпы, показалась черная, вся в бриллиантах рука. Затем из палантина вышла женщина, и Конан в изумлении широко раскрыл глаза.
Женщина была шести с лишним футов высотой — почти такая же высокая, как Конан, и прекрасно сложенная. Черная, как блестящий эбонит, и солнечные лучи отражались от изгибов ее полных грудей, блестящих бедер и длинных мускулистых ног. Ее густые черные волосы были украшены бриллиантами и страусовыми перьями и сверкали голубым, розовым и изумрудно-зелеными цветами. В ее ушах сверкали необработанные рубины и нити жемчуга вокруг шеи испускали мягкое сияние. Браслеты чистого, мягкого золота украшали ее запястья и лодыжки. Кроме этого, единственной одеждой женщины была юбка из шкуры леопарда.
Нзинга, королева амазонок, задержала взгляд на Конане. Над базаром повисла тишина. Медленно ее губы раздвинулись в тонкой улыбке.
— Десять квиллов за белого гиганта, — сказала она.
Других предложений не было.
Новая жизнь рабыни оказалась для Чабелы почти невыносимой. Было достаточно плохо, что она любимая дочь могучего монарха, должна исполнять все прихоти черных женщин. Еще хуже было то, что рабыни выполняли все работы нагими, одежда полагалась лишь для свободных людей племени.
Она спала на грубой подстилке в комнате для рабынь. Могучая управляющая хриплым голосом и пинками поднимала их с первыми лучами солнца стирать и готовить, мыть и выскребать полы, прислуживать за королевским столом. Ей было тяжело видеть бывшего корсара Конана, лежавшего на возвышении, потягивающего банановое вино, закусывая рыбными пирожками и сладостями.
Ее уважение к неустрашимому киммерийцу пропало. Она не знала такого слова, как «Жигало», но ситуацию понимала достаточно хорошо. Ее отношение к Конану усугублялось еще и тем, что тот, казалось, не сопротивлялся статусу «любовника королевы». Ни один настоящий мужчина, достойный этого имени, думала она, не пал так низко бы, чтобы довольствоваться таким положением. Опыт еще не научил ее, как научил Конана, принимать навязанные условия, если нет возможности их изменить.
Поскольку Конан был единственным человеком в этом городе, кого она могла бы назвать своим другом, Чабела совсем пала бы духом, если бы Конан в редких нескольких случаях, когда их никто не видел, не подмигивал ей. Это подмигивание значило — по крайней мере, она надеялась что так — «Смелее, девочка! Мы еще выберемся отсюда!»
С другой стороны, даже Чабела должна была признать, что королева Нзинга была великолепная женщина. Девушка старалась представить себе их поведение в постели, однако, при ее деликатном воспитании, ее знаний для этого недоставало. Она не могла предположить, что блестящая львица Тамбуру, будучи повелительницей народа, в спальне была лишь рабыней Конана.
Для королевы Нзинга это было тоже что-то новое. Ее опыт, и вся культура ее королевства предполагали, что женщина является естественным повелителем мужчины. Сотни королев правили до нее с Трона из Слоновой Кости. Все они притесняли и помыкали своими мужчинами, используя их в качестве слуг и машин для получения удовольствия и продолжения рода, сбрасывая со счетов, когда те заболевали или уставали. Так вела себя и она.
Пока гигант не вошел в ее жизнь, она с легкостью управляла мужчинами. Но Конаном нельзя было управлять: его воля была крепче стали, он был даже выше и сильнее ее. В его могучих руках — амазонка познала удовольствие, никогда ранее не испытанное. Она стала ненасытной в своих желаниях.
Она также стала легко ревновать Конана ко всем женщинам, которых он знал до нее. О них он, однако, ничего не говорил, игнорируя ее вопросы. В таких делах Конан проявлял грубое благородство, как она не умоляла и не терзала его, он оставался безмолвен, со слабой улыбкой на губах.
— А что ты скажешь об этой толстой, маленькой девчонке, которую поймали вместе с тобой? — требовала Нзинга. — Она была твоей любовницей, да? Ты находил ее мягкое, ухоженное тело желанным, не так ли? Более желанным, чем Нзинга?
Глядя на нее в моменты страстной ненависти, с пылающими глазами и дрожащими эбонитовыми грудями, Конан должен был признать, что со времени своей первой любви, Черной Пантеры, он не встречал женщины прекраснее Нзинги. Но теперь, когда он знал о ревности к Чабеле, он должен быть осторожнее, чрезвычайно осторожен. Он должен найти возможность рассеять это подозрение, иначе пострадает Чабела. Нзинга была способна отдать приказ размозжить голову любому, мужчине или женщине, вызвавшему ее гнев.
