Всеблагим и Всевышним нашим. Ко мне кто-то подходил, пытался тормошить, пару раз порывались начать качать…
Однако я молчал, отделывался только виноватой улыбкой, и со стороны «знающий» психиатр сумел бы убедить вас, что я — скучающий по жизни депрессивный, инфантильный тип, у которого отсутствует не только юмор, но и сильны суицидальные наклонности. И что меня, во избежание криза, следует на некоторое, а желательно — и на очень долгое, — время изолировать от общества, поскольку в любой момент моя сущность может стать опасной для социума.
Впрочем, довольно скоро от меня отстали. В их глазах я был магом, факиром, волшебником. Почти Мерлином. А волшебники вольны поступать, как им вздумается. Хочет веселиться — пусть будет весел. Хочет грустить — так пусть грустит! Человеческое счастье зачастую эгоистично. Но я не винил их.
Они только сейчас в полной мере осознали, какое это счастье, — жить. Впитывая прохладный воздух и наблюдая собственный розовенький нос. Видеть зарождающееся зарево пока ещё вечно хмурых рассветов. Пройти по скрипучему белоснежному покрывалу, загребая и портя его целомудренность новым и крепким ботинком. Счастье пить горячий кофе после морозной ночи, проведённой с пользой для своих. Ласкать женщину и любить своих детей. И слышать собственный радостный крик, разрезающий атмосферу…
Нам не удалось обойтись совсем без потерь. Сыпавшиеся градом пули собрали-таки с нас некоторую жатву. Мы нашли и вынули из-за камней тридцать четыре молодых тела наших новых товарищей. Ещё трое раненых умерли несколько позже. Среди них — брат Фархада, плотный лысый мужчина невысокого роста. Он долго тихо бредил, умирая, пока посеревший лицом турок читал над ним молитву Аллаху. Трое юнцов из села Мурата остались здесь. Мне будет крайне трудно утешить их матерей.
Ранен, но не сильно, мой сын. Мне втайне приятно, что он показал себя мужчиной и остался жив. Только сейчас я начал осознавать, что было бы со мною, погибни он здесь…
Я вспоминаю беднягу Гришина, стоявшего на противоположной от меня стороне, и раскручивающего над головою снаряд с «Радугой». Он раскручивал его уже ровно столько, что вот-вот был готов метнуть прямо в орду карабкающихся к нему по склону вражеских десантников, когда в снаряд попала случайная пуля. Гришин вспыхнул и зашатался. Объятый пламенем, он непостижимо как схватил в охапку свой рюкзак и прыгнул с уступа прямо в гущу орущих врагов, палящих в сторону главных установок, — катапульт.
Из-за плотного огня противника их обслуга некоторое время не могла заряжать установку, и возникла краткая, но угроза прорыва. И тогда Гришин влетел в их ряды бомбой, взрыв которой разметал в клочья группу из примерно тридцати человек. В его рюкзаке были выданные ему в личное применение нашего изготовления гранаты и фугасы…
Возможно, ему просто хотелось, просто требовалось именно так погибнуть. Исчерпав силы оставшейся коптить небо не нужной даже самому себе души, он погиб с готовностью, унеся с собою столько врагов, сколько смог. Ушёл мужик красиво и с пользой. Уверен, что он погибал с мыслями о своих.
Перед глазами всплывает картина, когда в бок Киселя тупо ударило, оторвав огромный клок тела. И обнажив переломанные рёбра с зияющей пустотой брюшины, из которой крупнокалиберной пулей «вырезало» все внутренности. Зажав бок обеими руками, Кисель обернулся, и в этот момент наши глаза встретились. Он из последних сил грустно улыбнулся мне.
А потом долго падал, раскинув руки и закрыв блаженно глаза, в ядовитый туман внизу, пылающий рукотворным адом…
Карпенко, пропавший в ревущем пламени, когда на одном из лотков, замешкавшись с броском, молодой боец из селения был ранен в горло. Выронив из рук шар, он запнулся о камень и пал лицом вниз. Прокатившись немного по жёлобу, шар без разгона ухнул вниз, прямо на уступ, за которым вёл огонь Карпенко.
А этот, незнакомый мне толком мужчина из первого, пришедшего со мною от Мурата отряда? По- моему, сам бывший десантник…
Он всё стрелял и стрелял, как заведённый, убив уже немало солдат противника, пока уже шестая и седьмая из попавших в него пуль, сотрясая его тело, практически перерубили его пополам. Лишь только тогда смолк его автомат. Думаю, в тот момент у него уже просто кончились патроны. Но последним усилием он с криком отчаяния смог ещё метнуть в пылающую лощину гранату. После чего повис на камне с так и вытянутой вперёд рукой…
Мы потеряли убитыми сорок одного человека. В основном это были молодые ребята. Израненный, но живой Глыба сидел и победно похохатывал перед мёртвой грудой останков наступавших в его сторону, — искорёженных и дымящихся тел бывших однополчан, которых он остановил. Он тянул в их сторону с силой сжатый кукиш. В его лентах не оставалось больше патронов. А кулаки оказались окровавленными. Двоих он убил уже ножом.
Мы оставались жить. Просто оставались, не смотря ни на что. Ни на чьи желания.
Когда через три дня прокопчённая «группа захвата», посланная мною «на приём» к Долдону, приволокла его, связанного и угрюмого, ко мне в палатку, все были собраны и готовы покинуть эти негостеприимные горы. Со дня на день должен был пойти снег, и первые его предвестники уже напоминали о себе. Там, у нас, ещё будут две-три недели «тёплых» дней. После чего «белые мухи» долетят и до нас.
Стоящая передо мною кучка пленных около сорока человек молча рассматривали свои полусгнившие ботинки.
Разглядывая человека, из-за амбиций которого погибали его люди, я мучительно думал о том, как же мне поступить. Наконец я решился:
— Те из вас, исключая полковника и Орлова (при этих словах сержант вскинул голову) имеют редкую для вас возможность сдаться. Вы не участвовали в этой скотобойне, но уверен, что вы не в восторге от созерцания того, что видите. — Я обвёл широким жестом оплавленное ущелье. Солдаты не смели смотреть по сторонам. На их лицах отчётливо читалась смесь тщательно скрываемых ужаса и отвращения, вызываемого не выветривающимся запахом жжёных костей. — Я не желаю вам такой судьбы. Как и не хочу, чтобы голодными шакалами шастали по окрестностям, а через месяц бесславно сложили головы, отнимая кусок у гражданских. Часть будет уничтожена. Всё оружие и боеприпасы станут нашей собственностью. Вы тоже станете собственностью, но уже принадлежащей мне Семьи. Если у вас есть желание, вы пойдёте со мной.
Не верящие в такой исход солдаты переглянулись и нервно сглотнули. За них я не беспокоюсь. Они простые солдаты и научены выполнять приказы. Причём, чем твёрже командир, тем твёрже их решение стоять насмерть.
А вот что делать с этими двумя? Положение спас Бузина. Услышав мои сомнения, он двинулся в мою сторону, по пути протягивая руки к стоящим неподалёку бойцам. В его раскрытые ладони ложились штык- ножи. Он подошёл ко мне и спросил:
— Босс, позвольте, я решу эти вопросы по-нашему? Они мужики, надеюсь…
Я устало кивнул. Знаю, что значат эти слова и следующие за ними события.
Подойдя к Орлову и Данилову, он одним движением на каждого разрезал стягивающие их руки верёвки. Вручив каждому из них на их выбор по ножу, он сел невдалеке на валун и дал им время размять затёкшие руки.
После чего спросил, готовы ли они решить спор чести? Те кивнули. Взяв себе два оставшихся ножа, Бузина вышел в круг, образованный стоящими людьми.
Оба сосредоточенных и отнюдь не выглядевших растерянными его противника стали в стойку. Как ни были они умелы и быстры, опытны и пластичны, им это не помогло. Всё действо заняло не больше двадцати секунд. Поигрывая ножами и качая телами, Данилов и Орлов начали свой неспешный танец вокруг спокойно поворачивающегося им вслед Бузины. Внезапно, как показалось остальным, Орлов, мимолётно переглянувшись с полковником, рванул прямо на ждущего его шага Бузину, а Долдон переместился правее и попытался заскочить с тыла. Поднырнув под идущую на разворот атакующую руку Орлова, Бузина, словно кошка, крутанулся на полуприсяде прямо перед грудью и под руками сержанта, и вонзил тому нож прямо под подбородок.
Обратным поворотом он, оставив оружие в Орлове, который осел, словно сложившийся раздвижной стаканчик, уже встречал полковника. Бузина привстал, «увёл» нож Данилова в сторону. Полковник
