Глаз разума

Раньше мне всегда казалось, что я живу в доме своего тела и гляжу на мир через два круглых окна. В Гималаях я понял, что это совсем не так. Когда я вглядываюсь в даль, откуда мне известно, сколько у меня в этот момент глаз — два, три, сотни или ни одного? На самом деле, мой “фасад” украшает лишь одно окно, и это окно широко распахнуто. У него нет рамы, и никто не глядит изнутри. Другие имеют глаза и обрамляющие их лица — другие, но не я!

Следовательно, существуют два совершенно разных типа людей. Бесчисленные представители одного из них — я постоянно вижу их вокруг — имеют на плечах голову (под головой я имею в виду украшенный волосами шар восьми дюймов в диаметре, с несколькими отверстиями). Второй тип имеет лишь одного представителя, у которого на плечах подобного предмета нет. И подумать только, что до сих пор я не замечал этой разницы! Я был жертвой затянувшегося приступа безумия, галлюцинации длиною в жизнь (под “галлюцинацией” я понимаю то, что прочел в своем словаре: восприятие несуществующих объектов в качестве реальных). Я всегда воспринимал себя, как похожее на других человеческое существо, а не как обезглавленное, но все же живое двуногое. Я был по-настоящему слеп, так как не видел очевидного — этого чудесного заменителя головы, этой ничем не ограниченной ясности, этой светящейся и абсолютно чистой пустоты, пустоты, которая не “содержит” мир, а скорее им является. Как бы я ни всматривался, я не могу найти ни пустого экрана, на который проецируются образы гор, и солнца, и неба, ни зеркала, в котором они отражаются, ни прозрачной линзы или отверстия, через которое они видны. Я не нахожу никакой души или разума, который их воспринимает, никакого наблюдателя, отличного от окружающего его мира. Между мной и миром не стоит ничего; нет даже того странного и ускользающего препятствия, именующегося “расстоянием”. Огромное голубое небо, обрамленная розовым белизна снегов, сочная зелень травы — как они могут быть далеко, когда не от чего отсчитывать расстояние? Эта безголовая пустота не допускает ни определения, ни помещения себя в определенной точке пространства. Она ни круглая, ни большая, ни маленькая; нельзя даже сказать, что она здесь, а не там. (Даже если бы у меня и имелись и голова, от которой я бы мог начинать измерения внешнего мира, и линейка, протянутая от нее к Эвересту, при прочтении данных все расстояние свелось бы для меня к нулю.) Все эти многоцветные образы предстают во всей простоте, лишенные таких осложняющих дело понятий, как “далеко” или “близко”, “это” или “то”, “мое” или “не мое”, видимое мною или просто данное. Всякая двойственность, всякий дуализм субъекта и объекта исчезли — в этой ситуации для них не осталось места.

Таковы были мои мысли, последовавшие за открытием. Пытаться описать словами собственные ощущения, собственные непосредственные переживания, значит усложнять нечто абсолютно простое. Чем дольше эти ретроспективные размышления продолжаются, тем дальше они отходят от живого, подлинного переживания. В лучшем случае, эти описания могут напомнить человеку о его переживании (но без ясного его осознания) или спровоцировать его повторение. Однако они не более способны гарантировать повторение самого переживания или передать его основные качества, чем меню роскошного ужина может заменить сам ужин или книга о юморе — услышанную из уст талантливого рассказчика хорошую шутку. С другой стороны, невозможно прекратить думать надолго, и человек неизбежно пытается осознать эти светлые моменты и сопоставить их с запутанным фоном жизненной повседневности. Косвенным образом подобное осмысление может снова вызвать минуты озарения.

Так или иначе, невозможно долго отмахиваться от возражений, представленных здравым смыслом, и от вопросов, настойчиво требующих хотя бы неполных ответов. Становится необходимым как-то “оправдать” это озарение перед самим собой и перед обеспокоенными друзьями. В каком-то смысле эта попытка “приручения” абсурдна, поскольку никакие аргументы не могут что-либо прибавить к переживанию, простому и неделимому, как вкус клубничного варенья или звук ноты “до” первой октавы. С другой стороны, эта попытка необходима, иначе жизнь может оказаться разделенной на два мысленепроницаемых отсека.

* * *

Моим первым возражением было: может быть, моя голова и отсутствует, но мой нос-то здесь! Я его ясно вижу. Вот он, шествует впереди меня, куда бы я ни шел. И вот как я на это ответил: если это размытое, розоватое и в то же время совершенно прозрачное облачко, подвешенное справа, и похожее на него облачко, подвешенное слева, являются носами, то их у меня насчитывается не один, а два. Зато непрозрачный одинокий выступ, который я так ясно вижу в центре вашего лица, вовсе не нос. Только нечестный или сбитый с толку наблюдатель может использовать одно и то же название для двух совершенно разных предметов. Я предпочитаю обратиться за помощью к моему словарю и к обычному употреблению этого термина, и заключаю следующее: в то время как большинство человеческих существ имеют по носу на каждого, у меня нет ни одного.

Тем не менее, если бы какой-нибудь введенный в заблуждение скептик, желающий любой ценой доказать свою правоту, решил ударить меня посередине этих двух розовых облачков, результат был бы наверняка таким же неприятным, как если бы у меня был обыкновенный, твердый человеческий нос. А как насчет целого комплекса ощущений — напряжение, мелкие движения, чесание, щекотка, боль, тепло и т.п. — которые всегда чувствуются в этом центральном районе? И прежде всего, как же осязательные ощущения, возникающие у меня, когда я ощупываю это место рукой? Не являются ли все эти находки доказательством того, что сейчас и здесь у меня все-таки есть голова?

Ничего подобного. Разумеется, я не могу игнорировать свои ощущения, но, взятые вместе, они вовсе не обозначают ни голову, ни чего-либо похожего на нее. В них явно чего-то не хватает — а именно, разнообразных цветных форм в трех измерениях. Что это за голова такая, которая, хотя и чувствует массу ощущений, тем не менее не имеет ни глаз, ни ушей, ни рта, ни волос — всего того, что есть у других голов? Для меня ясно, что это место должно быть свободно от всех препятствий, свободно от малейшего облачка, от любого цвета, которые могут замутить мой мир. Так или иначе, когда я начинаю ощупывать пространство в поисках моей утерянной головы, я не только ее не нахожу, но и вдобавок теряю мою руку! Она тоже оказывается проглоченной пропастью, находящейся в центре моего существа. Видимо, эта разверстая пустота, эта свободная от всего основа моих действий, это магическое место, где, как мне казалось, расположена моя голова, не что иное, как пылающий костер-маяк? Все, что к нему приближается, сгорает мгновенно и без остатка; таким образом его освещающие мир ясность и сверкание не помутнеют ни на мгновение. Что же до разнообразных ощущений — боли, чесания и т.п. — они не более замутняют эту центральную ясность, чем эти горы, и облака, и небо. Как раз наоборот, они все существуют в сиянии этого “центра”, и именно через них он сияет. То, что я ощущаю в данный момент, происходит только в этой пустой и отсутствующей голове. Сейчас и здесь мой мир и моя голова несовместимы; они не смешиваются. На моих плечах нет места для них обоих, и, к счастью, исчезает именно моя голова со всей своей анатомией. Это не предмет спора, философского хитроумия или гипнотического состояния, но результат простого взгляда. СМОТРИ-КТО-ЗДЕСЬ вместо ПОДУМАЙ-КТО-ЗДЕСЬ. Если мне не удается увидеть, кто я есть (и в особенности, кто я не есть), это происходит потому, что мое воображение слишком занято, что я слишком “духовный”, слишком взрослый и знающий, чтобы принять ситуацию точно такой же, какой я ее вижу в данный момент. Мне необходимо что-то вроде внимательного идиотизма. Чтобы глаза и голова заметили свою абсолютную пустоту, они должны быть невинны — и пусты.

* * *

Вероятно, остается лишь один способ убедить того скептика, кто все еще утверждает, что голова у меня есть. Он должен прийти сюда и взглянуть на все своими глазами — при этом он должен быть честным наблюдателем и описывать только то, что он видит, и ничего более.

Стоя в дальнем конце комнаты, он видит меня в полный рост, с головой на плечах. Но по мере того, как он подходит ближе, он видит полчеловека, затем — только голову, затем — расплывшуюся щеку, или глаз, или нос, затем просто туманное облачко, и наконец, в точке контакта — вообще ничего. Если бы он принес с собой необходимое научное оборудование, он увидел бы, что облачко при постепенном увеличении становится тканью, группами клеток, единственной клеткой, клеточным ядром, огромными молекулами… и так далее, пока он не увидит пустое место, пространство, свободное от всех твердых и материальных объектов. В любом случае, наблюдатель, который захочет увидеть, что там есть в действительности, найдет