безнадежность отвратить грядущие бедствия. Он ожидает внутренних страшных возмущений, видит в народе недовольство; письмо его вполне выражает настоящую тягостную минуту, и мы хотим его сохранить.
Получены еще письма от Машеньки Карташевской, от Дмитрова, от Трутовских. Все писаны еще до получения несчастного известия. Дмитриев пишет о своей оде, за которую получил благосклонный отзыв от государя, и также о статье Константина (о глаголах), которую хвалит чрезвычайно; говорит, что это истинный, новый взгляд и т. д.; а в журналах так недоброжелательно ее разбирают. Впрочем, это натурально, тут есть и jalousie de metier [18] , и разность направлений, и пр. и пр. Вечером лил непрерывно страшный дождь, и неумолкаемый шум этот неприятно действовал на нервы, и без того так грустно и мрачно было на душе; но стало теплее, был даже гром и мелкий град.
2 сентября. Сегодня получили газеты и письмо от Константина. Он старается нас приготовить к страшному известию о Севастополе, думая, что мы еще ничего не знаем; сам в отчаянии и негодовании против Горчакова: и в самом деле, он просто отдал Севастополь без всякой нужды. Приступов было не шесть, как можно было бы заключить по его первой депеше, а всего один, но в шести или семи разных местах, и везде он был отбит окончательно, кроме Малаховской башни. Может быть, они бы не пошли вовсе на второй приступ, удовольствовались Малаховской башней, но он сам поспешил уйти и еще в следующей депеше хвалится, что перешел на Северную сторону с неимоверным успехом. Это слово взорвало всех и ясно указывает на образ действий и понятий Горчакова. Ретироваться без всякой нужды, оставляя неприятелю недоступные для него укрепления, и хвалиться, что ретировался с неимоверным успехом, – это, конечно, привело в негодование всех, и с одного конца России до другого будет один приговор Горчакову.
Также в утренней депеше, от несчастного 27-го числа, он пишет, что огромные бомбардирования и что мы теряем по 2500 в сутки; а сегодня напечатана его депеша от 26-го, где он пишет, что хотя бомбардирование по временам чрезвычайно сильно, но мы отвечаем успешно. Что же это значит? Зачем же он не написал, что мы теряем по 2500, как доносят на другой день? Очевидно, что ему нужна была эта цифра для оправдания своего отступления, которому нет никакого оправдания. Невыносимо больно, обидно, возмутительно, горестно, что и в этом случае не сила обстоятельств, не превосходство неприятеля, не невозможность противостать ему заставила нас сделать ему пагубную уступку, а прихоть или дурацкое распоряжение какого-нибудь Горчакова, или еще хуже, но не менее возможна измена или распоряжение Нессельроде, который, конечно, желает давно уступить Севастополь в надежде на окончание войны, так как он уже признал печатно, что Россия сама желает справедливого ограничия. Конечно, Господь допускает все эти бедствия в наказание нам, но не менее того виноваты те, кто причиной этих бедствий, и отдадут отчет в них. Не хотели воспользоваться ничьими советами и указаниями, – письма Погодина были читаны, кажется, только для того, чтоб действовать совершенно противоположно им, пребыли верны своей системе и святому союзу, несмотря на то, что от него отказалась давно вся Европа; хлопотали о выгодах Австрии; перевели войну в Россию, за то теперь достойно наказываются наши государи, но и то не впрок: и теперь то же будет. Нессельроде сидит, а это источник всего зла и всех бедствий России и внутренних и внешних и что теперь делать? Теперь уже все потеряно, теперь уже советовать нечего, Крым потерян, влияние на Востоке также, все предания России, все ее значение и назначение как единственной православной державы – все потеряно, едва ли не безвозвратно, и все это совершилось на наших глазах шаг за шагом, в полном сознании, несмотря на все бесполезные усилия честных людей удержать от этого рокового пути к гибели. Боже, что будет далее, через что еще должны мы пройти! Как тяжело, какая тоска на сердце! Сколько слез проливается теперь везде, по всей России, сколько молитв возносится! Есть же хотя несколько праведников во всей России, неужели и они не умолят Бога помиловать нас? Константин пишет, что государь приедет 1- го числа в девять часов вечера. На другой день будут ходить по соборам, будет выход, во дворец будут пускать все сословия. Государь едет с женой, с детьми и со всеми братьями. Вдовствующая государыня приедет двумя днями позже. Константин прибавляет: авось либо среди святынь московского Кремля найдет на государя благое вдохновение. О, дай Бог!
Константин пишет о приказе государя по случаю отдачи Севастополя. Он пишет, впрочем, это для нашего ободрения; очень его хвалит; но мы находим, напротив, что он вовсе не таков, как должен бы быть в такую минуту. Это правда, что он написан в духе смирения и покорности воли Божией; но кроме того он должен бы ободрить всех; сказать, что это уступка временная, что мы возьмем назад все потерянное, а государь говорит только, что он уверен, что все войска будут везде встречать неприятеля с тем же мужеством и защищать родную землю, как будто нас приготовляет к новым потерям. Он уже как будто примирился с мыслью, что Россия потеряла Крым, и, пожалуй, скажет: «Я обещал не уступать и не уступлю, но удержать нельзя было против такой силы». – Константин надеется, что сменят Горчакова, но этого, конечно, не будет; в этом же приказе действия его совершенно оправдываются. Чего же ждать? Позорного мира с уступкою Крыма или позорной войны при тех же правителях и начальниках, под главным управлением Нессельроде… Войны, которая, веденная таким образом, поведет нас к еще большим уступкам и изнурениям. Теперь, конечно, Австрия поспешит присоединиться деятельно к западным державам, да и другие государства тоже. Торжество Наполеона достигло высшей степени, его влияние возрастет еще более; все покоряются не силе его оружия, но силе нравственной или безнравственной его духа; эта коалиция не та, что была при Наполеоне I, та была насильственная, а теперь все идут по собственному убеждению, потому что в нем слышат свою силу и опору; такого рода завоевания прочнее завоеваний его дяди.
3 сентября, суббота. Константин приехал часов в десять, огорченный, возмущенный до крайности. Вести, привезенные им, привели нас в еще большее негодование. Легче было бы перенести такой удар, если бы это совершилось вследствие необходимости, если бы мы уступили силе, превосходству врагов; но когда это все даром; когда, напротив, мы одержали победу, отбив их почти на всех пунктах, и после этого по соображениям какого-нибудь Горчакова отдали Севастополь, не только Севастополь, но всю славу, все значение России, честь и целость нашей земли, все ее будущее, все ее предания, наследственное влияние ее на востоке; когда даром были в продолжение года все ее успехи, неимоверные труды и самопожертвования, до сих пор увенчавшиеся полным успехом, всех беспримерных защитников Севастополя, это невыносимо, возмутительно! Овладевает такое безотрадное, бесполезное сожаление, невыносимо болезненное чувство, с полным сознанием невозможности отвратить зло… Безнадежность полная в будущем! Изнемогаешь под тяжестью всех этих ощущений; невыносимо бывает – не знаешь что делать, днем и ночью все то же, беспрестанно то же, и то же, и сердце болит от тоски! Тяжелые, тяжелые времена! О, дай Господи, чтобы они были непродолжительны, чтобы эти тяжкие испытания, посылаемые нам за грехи наши, принесли благодатный плод, обратили бы нас к Тебе!
Пелисье доносит телеграфическою депешей Наполеону, что он отбит на всех пунктах, только едва держится в одной части Малаховской башни, что потери чрезмерны, что англичан не существует. Он, конечно, не решился бы на второй приступ и, конечно, не воображал, чтобы мы после победы оставили сами Севастополь!..
Генерал Мендт, воротясь из дворца, сказывал Казначееву, что получено известие, что Горчаков заранее начал уже свозить пушки с укреплений и что на редуте, где атаковали англичане, мы отбивались только штыками и все-таки отбили их. Ясно, что у Горчакова давно было решено отдать Севастополь и только он ждал удобного случая, чтоб это имело вид, что мы уступили силе оружия неприятеля. – Кажется, Горчаков с первой минуты приезда в Крым не имел другого намерения, как отдать все при первой возможности; он начал с того, что приказал Липранди оставить высоты на Черной речке, которые были для нас чрезвычайно важны и очень стеснительны для неприятеля: без этого французы не могли бы занять Федюхиной горы, на которую мы же потом нападали в несчастном сражении на Черной незадолго до последнего приступа. В «Journal de Francfort» сказано про это сражение, что: «Les Russes voulaient reprendre les hauteurs qu'avait occupe Liprandi» [19] . Все, что ни делал Горчаков, было некстати и не вовремя. Все, кто сколько-нибудь понимает дело, осуждали его, зачем он во время первого приступа 18 июня не велел сделать Липранди диверсию во фланг неприятелю. Подкрепление ему пришло более ста тысяч и что он с ними сделал? Только бесполезно погубил множество и с такой армией оставил Севастополь без всякой нужды. – Во время штурма он не нападал с тылу на неприятельскую армию, а перед самым последним штурмом вздумал напасть, тогда как неприятель имел возможность стянуть туда все войска и укрепить Федюхину гору. – Это несчастное дело, в то время, когда всякий день ожидали приступа на Севастополь, было, конечно, великим торжеством для наших врагос; в «Journal de Francfort» пишут из Одессы, что Остен-Сакен на военном совете, собранном пред этим делом, был против него, но что Коцебу (начальник главного штаба Горчакова), которому принадлежал он, настоял на нем и убедил всех. Этот разбойник Коцебу, говорят, умный и хитрый человек, был, вероятно, подкуплен; все действия его такого
