Несмотря на его сдержанность, я видел, что он очень и очень благодарен за переданные ему вовремя сведения. И всё-таки он, покидая монастырь, не счёл возможным оставить свой адрес, чтобы я стихи отсылал ему — так же, как он своему освободившемуся… другу — не другу — я так и не понял, кто это был. Поэтический единомышленник? Или просто «любитель»? — Но ведь не платный же прочитыватель! — за монастырскими стенами это не имеет никакого смысла…
24
— Дай сюда! — вдруг он крикнул и — выхватил у меня конверт. (Оглянулся на угол здания? Или нет?… Быть может, показалось…)
Разорвал. Читал две минуты. Мне кажется, он успел прочесть дважды… Капель стучала по нашим курткам. Одна капля (или несколько?) — упала за ворот и текла по спине… но я не чувствовал. Солнце слепило.
Скомкал листок и швырнул с обрыва.
— Хуйня, — буркнул он. — Несусветная галиматья. Больше никогда не пиши. Ты меня понял?
Я глядел вслед улетевшему стихотворению. Непонятное чувство… странно — почему? — ведь он сделал мне облегчение. И что тут смешалось? Тем не менее…
— И после этого, — произнёс я, — после этого вы будете настаивать, господин, на вашем утверждении, что вы — не хавий? Вы ещё дерзнёте разыгрывать мне обиду?
— Разыгрывать? — он обнажил зубы. Только позже до меня дошло, что это был смех, и всю жизнь потом я испытывал некоторую скромную гордость: я видел смех Щудерека (а никто не видел, — по крайней мере, из мемуаристов).
— Ого! Это ты хочешь заявить, юноша, что ты настоящий, а? Настоящий поэт? Ха-ха… Если так, — что ж, я не препятствую, будь таким, дьявол блесс ю!.. Но — кем бы ты ни был — заруби себе… Посмотри на меня и твёрдо запомни: ты никогда больше ко мне не подойдёшь! Мы с тобой не знакомы и никогда не познакомимся впредь! Твои стихи мне омерзительны.
25
Я почувствовал тошноту: тьма и уныние мгновенно покрыли меня, — и вместе с ними пришла ярость: ну вот, меня обманули и подловили. Случилось самое худшее из всего, чего только надо было опасаться: мало того, что выследили, ещё и использовали мой тайник, чтобы подсунуть… И я прочитал… А мог по первым же буквам… по почерку… хотя почерк?… быть может, подделан? — Чем-то похож. — Но тогда кто-то читал и моё, хотя бы затем, чтоб… Но я, как последний идиот, ещё и перечитал — ещё никак не врубаясь, что это и откуда здесь среди моих листов…
Или… — новая догадка, ещё ужасней: а вдруг человек, нашедший тайник, решил, что сюда кладут для меня (то есть кладёт кто-то другой, а я прихожу и читаю)? И он решил воспользоваться — заодно: ведь если я такой, то почему бы мне… О, гадость, гадость! Что теперь делать? Надо срочно менять место!
Забрав свои пять листов и озираясь, не подсматривают ли за мной, я выскочил оттуда. Сердце колотилось. Шестой, чужой лист — оставил в дупле, чтобы тот понял, если придёт — а он наверняка… — что место брошено и ему рассчитывать не на что здесь. (Но какую же гадость пишут, однако! — всё эстетическое во мне было оскорблено, глумливо оплёвано, изнасиловано…)
26
Прошло много лет, Щудерек давно признан классиком, причём на двух языках (его отец был эмигрантом из Камана… впрочем, происхождение Щудерека, как считают исследователи, сложно; мне никогда не было интересно вдаваться в эту проблему, но я знаю, что она существует). В монастыре я с ним общался ещё раз, спустя полгода. Я оказал ему ответную услугу, но иную: передал кое-какую информацию, случайно узнанную от хавия: у меня к тому времени был уже духовник, и он однажды проговорился о делах или намерениях, которые я сопоставил с другими фактами и понял, что они имеют отношение к Щудереку. Между прочим, моя услуга оказалась ценной: Щудерек сделал ответный ход… верней, не ответный, а упреждающий — и в результате его вскоре освободили. Зачем скибы держали его в монастыре, я так и не узнал. Подозреваю, что они рассчитывали, в чём-то изменив его душевно-духовно-интеллектуальный облик, завербовать его в свою шпионскую сеть, которая, как известно, оплетает весь мир. Среди многих смешных черт монастырской жизни наиболее поражало то, что скибы полностью игнорировали писание стихов. Они словно не понимали или не хотели знать, что поэтический бред, в который так или иначе впадают здесь все (хотя для каждого частота и сила припадков различны), — изменяет человека вовсе не в том направлении, как ими задумано. Вот и Щудерек: его хотели превратить в «супер-агента», а он вышел «супер-поэтом»… Когда на первых порах я пробовал с духовником завести разговор о поэзии, тот в очень сухих выражениях дал понять, что это не предмет, который здесь принято обсуждать с наставниками…
Стихи Щудерека я, разумеется, читал (позже, в миру), но мало: они оставляют меня равнодушным. (Моя собственная поэзия — иная.) Понятно, что это были не те стихи, которые он писал в монастыре: чувствовалось, что они писаны на трезвую голову, и если их сочинению и сопутствовали какие-то припадки, то, наверное, совсем другие: стихи «дышат искусством», а не той безыскусностью… верней даже грубостью… верней, я даже не знаю, как это выразить. А те стихи — я не знаю, существуют ли они сейчас. Что ж, исследователи могут поискать, если это их заинтересует, но я могу дать лишь весьма общие и смутные указания. (Сейчас, через несколько абзацев, они последуют.)
27
Он отвернулся, собираясь резко уйти… но вдруг замедлил. Опять замечу, что, по всей видимости, не жалость руководила им, а что-то другое, — только вот что? — я понять не могу. Как бы там ни было, он коротко, брезгливо объяснил мне, как найти тех, которые читают. Что-то было во всём этом настолько унизительное, что я за два года в монастыре так ни разу и не мог заставить себя обратиться к услугам читающих за деньги… Конечно, тому причиной и моя скупость, — но лишь отчасти. (Скупость — из-за бедственной жизни, из-за непроходимой нищеты — развилась во мне до чудовищных размеров и очертаний.) Деньги-то достать было несложно: очень скоро я знал способы, которыми их получали из «мира», и даже невеста моя передала бы, если б я её попросил (понятно, что к сестре я бы за помощью не обратился, хотя обменивался с нею письмами еженедельно и знал, что они уже не так сильно нуждаются). Но не только упорное уклонение от замечательной моей невесты (она писала мне, я не отвечал) препятствовало мне купить читателей, а другого рода гордыня: сложнейшая конструкция из различных оттенков поэтического самочувствия, возникшая во мне сразу и на пустом месте, лишь только я закончил и перечитал своё первое стихотворение.
28
Лишь на волне происходящего мы умеем, как на доске, подниматься выше, чем мы есть. Нам не
