правление. Кучер тихо трогает лошадей. Урядник бросает борьбу с Тартыгой и спешит за земским. На ходу он приказывает мужикам, кивая головой на Тартыгу:
— Задержите его!..
Наум, ближе всех стоящий к уряднику, враждебно ухмыляется в черную бороду и отвечает грубо:
— Держи, коль тебе надобно… На то вам, бузукам, и жалованье платят…
Урядник ощетинивает жесткие подрезанные над губами усы.
— Поговоришь ты у меня!
Наум неожиданно и непонятно смелеет; дерзость Тартыги заразительно волнует его и крепким пьянящим хмелем ударяет в голову… Он поворачивается неприязненно к уряднику и нацеливается в него глазами так же, как незадолго перед тем нацеливался в Тартыгу во время их спора:
— А што же мне не говорить?.. Рот у меня не замазан!.. Привыкли, бузуковы дети, каждому в морду пхать!..
Урядник молча глотает колкость…
Тучная фигура земского уже колышется на крыльце… Тартыга приводит себя в порядок, поднимает гармонику, поправляет сбитый картуз и кричит вдогонку земскому:
— Гля-ди-ка, братцы… Хо-хо-хо!.. За-ад-то какой их благородие наели!..
Мужики с удовольствием пожимаются в широких рубахах и залатанных зипунах. Никто ничего не говорит, но каждый втайне с нетерпением ждет, что еще сделает Тартыга.
Земский со свитой спешит скрыться за дверью, и уход его похож на бегство, чтоб покончить скорей с этой досадной и унизительной историей.
Тартыга идет к бревнам и останавливается в кучке мужиков… Лучи доброжелательных, восхищенных глаз устремлены на него со всех сторон. Тартыга сразу вырастает… Он у всех на виду, просветлевший на ласковом деревенском солнце, и уже не прежний, ненужный, чужой, а весь новый, понятный и близкий всем, потому что поднял со дна душ у всех родную, деревенскую, накопленную годами обиду. И все забывают, что еще вчера смотрели на него как на врага, что столько мутной злобы и раздражения поднялось вокруг него и он бродил здесь ненужным и отверженным. Наум теснится с прочими к Тартыге и слушает, что говорят.
— Увертлив ты, парень, — одобрительно замечает «конопатый», раздвигая улыбкой рябое и скуластое лицо…
— А ты думал, что я морду подставлю? На, мол, бей! — отвечает Тартыга. — Эти фасоны, брат, пора из моды вывести…
— А кабы не увернулся ты, здорово бы он тебя угадал… — высказывает вслух свои предположения «конопатый».
Тартыга с торжествующим выражением отвечает:
— Ни-ичего, растакую его мать… Придет время, мы почище угадаем…
Наум бережно ловит все, что происходит кругом, ласково близится к Тартыге и примирительно добавляет:
— Вот-вот… Придет время — все Васьки Василь Иванычами будут!.. Тебя как кликают?.. Тартыгой?
— Тартыгой…
— Ну, будут Григорием Петровым Тартыгиным величать… Пойдем-ка, Григорий, от беды подальше со мной…
Тартыга взволнован. Мелко и часто движутся мускулы его лица, он дышит неровно и глубоко… Особенно трогает его участливость Наума… Он пододвигается к нему и задушевным, срывающимся голосом восклицает:
— Э-эх, друг ты мой!.. Так, ведь если што, нешто мне себя жалко?.. Нешто же я такой, как говоришь ты?.. Нешто ради чего хорошего уже и постоять не могу?.. А?..
Большой висячий замок арестантской не запирается: ключ куда-то затерян, и железная дужка над пробоем завязывается веревочкой.
Арестантская на задворках волостного правления… В пазах бревенчатых стен — щели, и пакля висит рыжими жидкими косицами…
В углу печь… А на земляном полу ворох соломы, где Тартыга спит ночью. Он арестован за оскорбление земского.
Теперь он сидит на скамье и прислушивается к тому, как живет деревня.
Погромыхали бубенцами ямские — старшина уехал из правления… Стадо прогнали с выгона, — долго в воздухе разноголосо несется коровий рев и блеяние овец. Ребятишки загомонили на площади.
Кашляет надрывно Потапыч.
Вечереет. Над деревенскими буднями проходит ночь…
Вверху арестантской маленькое окно с прозеленевшими стеклами. Днем солнечные лучи, проходящие через него, зелено-желтые и мутные, как будто они здесь заплесневели. Ночью квадратный вырез окна чернеет неясно и жутко.
Тартыге слышится за дверью голос Василисы.
Он поднимается со скамьи и прикладывается ухом к скважине между косяком и дверью.
Журчит на площади женский голос… Василиса убеждает в чем-то Потапыча…
— Я только на одну минуточку, дедушка… Вот, право слово, только на одну минуточку…
Тартыга оживляется… Приятное чувство щекочет его внутри… «Василиса — это хорошо», — радостно думает он.
Дребезжит древний, знающий цену своим годам, голос Потапыча:
— Нешто же это можно? Што удумала, курва тебя залягай! Нешто порядок, чтобы к арештанту чужого человека допустить, да ешшо девку?..
Василиса не сдается и настойчиво просит:
— Кому же какая убыль, дедушка, от того?.. Ну, приду я к нему на часочек, посижу, а потом и уйду!..
Спорит Потапыч:
— Теперь уже на часочек захотелось?.. Ах ты, Сидорова коза-дерюза, драть тебя некому!.. Вот погоди, хрестному скажу, — задаст он тебе утреню с перезвоном…
Слышно, как Василиса смеется. Шуршит ее новый ситцевый навощенный платок; для Тартыги она обрядилась в лучшее, что имела.
— Што ж мне хрестный?.. Нешто страннего человека уж и пожалеть нельзя?.. Мне, дедушка, в узелке пирога бы ему передать!..
— Пирожок, што ж, пирожок можно…
— А самой нельзя?
— Нельзя… Ну, давай пирожок, курва тебя залягай!..
Тартыга приставляет ко рту руку трубочкой и кричит в скважину:
— Василиса!
Василиса уныло стоит на месте… Потапыч смягчается и говорит:
— Подь, сходи на минутку… Только смотри — с задов обойди, штоб не встретил никто.
Оба ищут щели, через которую могли бы переговорить. Тартыга вытаскивает из паза кусок пакли, припадает к образовавшемуся отверстию глазом и шепчет:
— Василиса…
Другой глаз снаружи припадает к той же щели… Василиса обрадованно шепчет:
— Здравствуй, Григорий!..
— Здравствуй! Спасибо, что пришла…
— Не по што!.. Пирог тебе принесла с капустой…
— С капустой… Это хорошо… А что же вчерась не забегала?..
