Лонгли поднялся и собрал охапку хвороста. Что ж, если человек в дождливые дни может отыскать сухие ветки, с ним можно иметь дело.
Боб Ли приподнялся, нащупывая свою трубку. Лонгли сидел перед костром на корточках.
— Похоже, вокруг тихо, — сказал он. — Боб, как по-твоему, мешочники из Бостона пойдут за нами в болота?
— Вряд ли, если они не дураки. — Боб Ли взглянул в мою сторону. — Ты не спишь, Каллен? У нас в Бостоне были неприятности. Мы убили человека.
— Значит, он сам виноват. Ты всегда был гордецом, Боб Ли, но не помню случая, чтобы ты стрелял без причины.
Мы опять разговорились. Они рассказали мне еще кое-что о том, что здесь происходило в мое отсутствие. Рассказы их не очень-то пришлись мне по душе. Одно лишь они забыли сообщить: мой злейший враг жил здесь, в этих краях он был большим человеком, мало того — окружил себя переселенцами- мешочниками…
Поговорив, мы заснули.
На рассвете мы молча оседлали коней. Потом я объяснил ребятам, как найти тайную тропу к Серным топям. Дело в том, что Серный ручей очень извилистый, со множеством рукавов, упирающихся в непроходимые болота, к тому же ручей окружали густые заросли кустарника. Дальше к югу лежало озеро Кэндо, но о нем, кроме индейцев и меня, почти никто не знал.
Мы расстались у Корнере.
— Поехали с нами, Каллен, — предложил Боб Ли. — Ты не найдешь здесь ничего, кроме проблем. А тебя-то я знаю: долго терпеть ты не станешь.
— Я хочу спать под собственной крышей.
— Ладно. Держись только подальше от вдовушек. От них неприятностей больше, чем от всех солдат- северян, вместе взятых, — усмехнулся Лонгли.
Когда они скрылись из вида, я направил своего мула на поросшую травой тропу. У меня был прекрасный мул, сильный и выносливый. Не такой быстрый, как лошадь, но в дальней дороге — надежней любого скакуна, а на привале — точно сторожевой пес.
Прощаясь, Лонгли упомянул вдов… С окончанием войны их здесь, наверное, хоть пруд пруди. Впрочем, в этих местах вдовушек и в мирные времена хватало.
Но я знал: ни одна приличная женщина не станет со мной связываться. А если кто-нибудь обратит на меня внимание, это наверняка приведет к перестрелке с ее отцом или братьями. Каллен Бейкер — известное имя, смутьян, как говорили одни, и человек, склонный к убийству, как говорили другие. Ходили также слухи, что я пьянчуга, но это наглая ложь. Я вообще не люблю спиртное, а если меня и видели пьяным, то не столько от виски, сколько от ярости.
Я вытащил свой кольт и проверил его. Осторожность никогда не помешает, хотя я надеялся, что мне никогда больше не придется использовать оружие против человека — только для охоты. Однако давно замечено: тех, кто готов к любым неожиданностям, неприятности часто обходят стороной.
У поворота дороги я натянул поводья. Я был дома,
Три года мечтал я об этом мгновении — долгих три года, казавшиеся мне вечностью. Да, я наконец вернулся… Все было как прежде, и в то же время все выглядело иначе.
Прежде на заднем дворе земля была сухая, утрамбованная, теперь же она заросла травой. Краска на стенах дома потрескалась, местами облупилась.
Солнце, дождь и ветер беспощадны… Они терзают дерево, камень покрывают трещинами, они способны все сровнять с землей. Я тоже натерпелся от ветра и знойного солнца, но больше всего меня терзали душевные бури, наложившие печать на мое лицо, на мой характер. Бесчисленные драки и стычки — это чего-то да стоит… Молва была права. Действительно: по своей природе я убийца, человек, всю жизнь сдерживающий гнев и ярость. Временами, когда я натыкался на препятствия, гнев мой рвался наружу, пугая меня самого, — ведь я не держу зла на людей, не знаю, что такое ненависть. Да, я осторожен, поскольку знаю, что многим не по душе. Но сам ни к кому не испытывал ненависти.
Спрыгнув на землю, я не спеша открыл ворота, не решаясь заходить, страшась воспоминаний…
Мне казалось, что вот-вот выйдет на крыльцо мама и позовет ужинать, или же появится отец, протянув для приветствия руку. Но они не выйдут, никто не выйдет из дверей этого дома, пустующего столько лет.
Я провел мула в ворота и бросил поводья. К горлу подступил комок.
Дверь, ведущая на кухню, висела на высохших кожаных петлях, которые так тщательно прибивал отец, построивший дом собственными руками. Я помогал ему как мог, хотя в строительстве ничего не смыслил.
Дверь нехотя, со скрипом, поддалась. Я вошел — и по щекам моим заструились соленые ручейки слез.
Опустевший дом показался мне чужим. Из него унесли все, что можно было унести, — все, за исключением огромного медного котла, стоявшего у очага. На полу, в бревенчатой части дома, лежали осыпавшиеся с потолка кусочки сухого мха, которым утепляли жилище. Позже отец начал возводить пристройку из досок, он хотел, чтобы у мамы был наконец настоящий дом. Однако он не успел его достроить: тяжелая жизнь сказалась на матери, у нее было слабое здоровье.
Ее похоронили в дальнем конце сада, там же положили и отца — мне об этом рассказали, сам я в это время странствовал по Западу.
На кухне устроила себе гнездо сова. И повсюду — толстый слой пыли, чего никогда не было при жизни матери. Денег у нас вечно не хватало, но мама содержала дом в такой идеальной чистоте, какой я больше нигде не видел.
У очага валялись объедки с отпечатками мышиных зубов, — вероятно, в доме ночевали путники.
Гулкие звуки шагов действовали на меня угнетающе. Я вышел во двор. Увидев заросшие сорняками розы, подумал о том, что работы мне здесь хватит надолго.
— Папа, будь уверен, — произнес я, — ферма станет такой, какой ты хотел ее видеть.
Мул пасся во дворе, поглощая траву с такой скоростью, будто боялся, что вот-вот зазвучат трубы Страшного Суда. Что ж, если он так проголодался, — на здоровье… Прихватив «спенсер», я направился к болотам.
Человек, который когда-нибудь возвращался в места, где провел детство, где с мальчишеских лет знает каждую тропинку, поймет меня. Нагретая солнцем трава, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь зеленую листву… Тропинка, густо заросшая кустарником, веточки черники… Пытаясь добраться до этих сочных ягод, я когда-то частенько рвал рубашку. И вот что интересно: почему-то самые спелые, самые аппетитные на вид ягоды растут именно там, куда труднее всего добраться.
Каждый мой шаг будил воспоминания… Время от времени я останавливался, воскрешая в памяти давно ушедшие дни. По утрам над этими болотами стелился туман. А кроны деревьев, казалось, терялись в низких облаках. Недалеко отсюда паслись олени, часто заходившие на наше кукурузное поле, я не раз на них охотился.
Купаясь в солнечных лучах, жужжал среди листвы огромный шмель. Считается, что пчелы — трудолюбивы, но люди за ними всерьез не наблюдали. Пчелы без толку суетятся у цветов, а все думают, что те работают не за страх, а за совесть. Уж поверьте мне: я часами наблюдал за пчелами и знаю, что хваленое их трудолюбие — глупые россказни. Эти насекомые просто наслаждаются ароматами цветов, наслаждаются игрой света и тени. Трудолюбивые? Не похоже…
За болотами часто бродили олени, но сегодня мне не повезло. Поэтому я подстрелил утку, лениво поднимавшуюся с темной поверхности воды. Подходя к дому, я услышал голоса. Насторожился… Минуту спустя я увидел во дворе трех всадников, которые оценивающе разглядывали моего мула. На красивом гнедом жеребце сидел высокий статный мужчина; второй был Джоэл Риз, о котором я не мог сказать ничего хорошего, а лицо третьего стоило запомнить — по виду очень неглупый человек.
— Чей это мул? — спросил высокий. По тону я понял, что он привык командовать, однако, на мой взгляд, ничего особенного из себя не представлял, хотя слишком много о себе мнил. — Риз, вы говорили, что ферма пустует?
— Уже давно пустует. Иногда тут останавливаются на ночлег.
