неудовлетворенность. Невозможность полного слияния. Недостижимость совершенного раскрытия. Неотвратимость конца. Это окрашивало грустью самые прекрасные минуты, набрасывало тончайшую вуаль печали, легкий, неуловимый привкус горечи. Блаженство и скорбь. Радость и отчаяние.
Он полюбил ее за преданность, за беззаветную веру. С ней он был умнее, глубже, тоньше. С ней раскрывались такие качества, о которых не подозревал. Они расписались в январе, после первых ее экзаменов, и сразу уехали в дом отдыха. Их поселили в разных комнатах, на разных этажах старого помещичьего дома, и Левушка не решился попросить у директора хотя бы отдельный чулан.
Они умирали от желания, лунатиками бродили по окрестностям, всю неутоленную страсть вбивая в лыжи. Каждое утро долго и неутомимо они бежали через густой, запущенный, задавленный обильным снегопадом лес. По сторонам, засыпанные по горло, тянули вверх макушки утонувшие в снегу елки. Грузными буграми, как горбато нахохлившиеся звери, торчали пни-сугробы. Грозно летели к земле распятые на сучьях, завалившиеся, постанывающие на ветру мертвые стволы. Нависали над лыжней веером, распушенным птичьим крылом еловые лапы. Лыжня была мягкая, укатанная, без отдачи скользкая, будто смазанная тонким слоем горячего жира: редкое, счастливое сочетание атмосферных условий.
Они бежали легко и широко, как на показ, – впереди он, позади она, – мощно толкаясь палками, звонко припечатывая лыжню концами исцарапанных, видавших виды казенных лыж. Руки и ноги работали упруго и согласованно, тела, как по команде, наклонялись вбок, проходя на скорости повороты, холодный, упругий воздух частыми вдохами наполнял грудь и распирал ее изнутри. Выдохи не ощущались – только вдохи: непрерывные толчки изнутри, четко работающий мотор, восторженное, торопливо жадное насыщение движением. И мыслей в голове не было: что-то обрывочное, несущественное закручивалось мелкими, легкомысленными спиральками.
Лес кончался сразу, как обрывался, за лохматой, будто со сбитой набок прической, угрюмой елью. Впереди, на бугре, особняком торчал беззащитно редкий, просвечивающий насквозь березнячок, бело- черными штрихами на нестерпимо голубом фоне. Они с хрустом проламывали тонкий наст, с ходу, на одном дыхании, проскакивали наискосок, вставали на бугре, повисая на палках. Шапки на затылке, открытые до ключиц ковбойки, повязанные рукавами вокруг талии, обвисшие сзади полосатые свитера, широко раскрытые, ошалело хмельные, взбудораженные глаза.
Вниз от бугра начинался глубокий, в три волны, овраг, и с середины его скатывались, петляли меж расставленных палок деревенские ребята. В пальто, в валенках, на вертких, обломанных вровень с пятками, лыжах. И они, не утерпев, не отдышавшись, гикали, отчаянно кидались с самого верха, под ликующий вопль неслись вниз, с трудом вписываясь в повороты. В нетерпеливом исступлении, заражая друг друга горячностью, петляли по склонам, сшибая палки, задыхаясь, лезли обратно, срываясь, соскальзывая, наступая лыжей на лыжу, Торопили, подталкивали, спешили, будто через минуту зайдет солнце, растает снег или осядет бугор.
Рубашки прилипали к спине, пар валил, как от загнанных лошадей, но первый момент, первый толчок изнутри, когда тело, опережая ноги, зависало на миг над крутой пропастью, чтобы провалиться вниз, в сверкающую белизну, определял все и в который уж раз гнал их наверх на подгибающихся от усталости ногах. А потом они в изнеможении валились на середине склона, хватали друг друга в объятья и неслись вниз, переплетая ноги, руки, задрав кверху лыжи, в клубах сухой снежной пыли, и оставались лежать в обнимку, радостно оглядывая облака, бугор, весь этот мир. И робкое солнце под белесой вуалью грело ласково, чуть ощутимо. И было так каждый день.
Вечерами они слонялись по замысловатым коридорам старого помещичьего дома, и она храбро тащила его в темные углы, в тупики и ниши под лестницами, на глубокие кресла, где они утопали в тесном блаженстве. Левушка содрогался от ужаса, как бы их не увидели посторонние, а ей было наплевать. Худая, угловато порывистая, с неистребимой жаждой познания. Ребенок, которому не терпелось обратиться в женщину. Глаза смотрели в упор, бесстыже требовали своего. Иногда укрытие, в которое они залезали, было настолько прозрачно, что только чудо спасало их от посторонних глаз. Воистину, Бог хранил влюбленных.
А потом пошло время, и прошло время, – не так уж много, – и она преобразилась. Ушла худоба. Появилась округлость, плавность движений. Грудь налилась, ноги окрепли. Исчезли острые локти. Те локти, от которых оставались багровые синяки у противников. И все это время она была без памяти от мужа. Все институтские годы прошли под его влиянием. Он оказался глубок. Он ускользал от нее. Девочка из Франции и мальчик из ученой семьи отдали все, а тут оставалось что-то, недоступное для нее. И это стало раздражать. Это и должно раздражать.
Вот она уже окончила институт, работала, добивалась первых успехов, а он непрерывно ставил в тупик ее, ставил в тупик себя. Он читал книги, которые можно было не читать. Таскал ее на выставки, куда можно было не ходить. Захлебывался на фильмах, с которых другие уходили. И все время она ощущала свое отставание. Надо иметь мужество, чтобы это признать. Иметь силы, чтобы вечно лезть по нескончаемой лестнице. Гораздо проще сказать себе: 'Ну вот, я уже на вершине', и покончить с этим раз и навсегда. Но рядом с тобой живет человек, который лезет в глубины, который сомневается там, где тебе требуется ясность. Ясность!
У нее уже было тело привлекательнее, чем у той учительницы. У нее был туалетный столик с набором косметики, который не снился той девочке. Она окончила курсы – не какого-нибудь – испанского языка в отместку тому мальчику. У нее было теперь все, что откладывалось на потом. Но тут, с Левушкой, не было этого 'потом'. 'Потом' никогда не наступало в бесконечном восхождении по нескончаемой лестнице. И тогда она сделала для себя выводы. Этап закончен. Культура усвоена. Все ясно и понятно. Что непонятно, то шарлатанство. Ей было обидно признавать поражение, и она это отвергала. Она отвергала воинственно. Ее округлые локти угрожающе выставлялись в стороны. Первый этаж – самый опасный. Первый этаж самый непримиримый. Терпимость – свойство подвалов и верхних этажей.
И тогда у нее сразу изменились глаза. Ее глаза перестали удивляться. Все-то они знают, все видели, ничем их теперь не удивишь. И она стала выше его ростом. Она сразу стала выше ростом. До этого они не замечали разницы, но тут заметили оба. И снисходительная улыбка порой проскальзывала в углу ее рта.
Она уже работала. Она работала в проектной конторе, где были одни бабы. Они курили, смачно ругались, звали друг друга по фамилиям: 'Эй, Назарова!', 'Эй, Колянова!', 'Эй, Никодимова!', и знали все про всех. Их быт, их работа не несли с собой ничего туманного, неопределенного. Муж, дети, магазин, получка, отпуск, тряпки, премия, слухи, случайная связь, и опять муж, опять дети... И вот она уже утвердилась в жизни, а Левушка – нет. И она стала подстегивать его. Пробуждать честолюбие. Приводить примеры. Все друзья обскакали Левушку. Все уже кто-то, а он – никто. Она решительно потребовала от него невозможного, и требует до сих пор. Ее тело давно округлилось, но в характере остался острый локоть, и проглядывает порой, бьет точно, безжалостно, оставляя на нем невидимые багровее синяки.
Но Левушка сопротивляется. Левушка не ломается. Упрямо держится за самого себя. У него только и есть за душой – он сам, которого хочется сберечь, удержать в себе подольше. И когда становится невмоготу, он уходит. Когда чувствует, что поддается, бежит из дома. На день, на неделю, на месяц. Живет один, оберегает самого себя. Мог бы, конечно, найти утешительницу, но для этого требуется женщина неземной красоты, неземной доброты, неземного душевного участия. А такие если и попадаются, рядом с ними непременно оказываются мужчины неземного телосложения, неземных деловых качеств. А им Левушка не конкурент.
Вот и гуляет вечерами один, в грустном одиночестве. Слоняется в тоске по улицам, забредает порой на переговорный пункт. Притулится на скамейке, слушает вызовы в кабины, радостные крики по телефонам, неосознанно ждет, а вдруг его тоже выкликнут. 'Петров – третья кабина', 'Ивашкин – восьмая', 'Козюхин – пятая...'. Всех выкликают, кто ждет. Его – нет.
9
Приоткрыла один глаз, взглянула затуманенно:
– Поесть... Дай.
– Нет ничего.
– Дай, – повторила настойчива. – Есть хочу.
– Пусто в доме.
