к Тарасу.
– Закрывай глаза, живо! Переворачивайся на другой бок.
– Только что оттуда, – непримиримо ответил Тарас.
– Только что, только что... Спи давай!
Перевернула носом к стенке, пошла вон из квартиры.
Поднялась на один этаж, не успела позвонить – дверь открылась. Ее ждали.
– Зоя Трофимовна, – сказал холеный мужчина с седыми висками. – Я счастлив.
Прошла решительно в комнату, с маху кинулась на диван.
– Ух и зла, – сказала. – Всех бы разорвала...
Мужчина в стеганой куртке фиолетового отлива покружил по комнате, осторожно сел рядом. Сразу видно: это был человек авторитетный, с положением, с устоявшимся отношением к себе и к другим. Человек, что надо.
– Зоя Трофимовна, – произнес значительно и провел утомленно по виску рукой с перстнем. – Лучший день моей жизни.
Погладил ее по руке, по плечу, добрался до шеи. Зое было любопытно. Зоя ему не мешала. А ладонь ненароком соскользнула на грудь и остановилась пораженная, ощутив через тонкую материю живое тело.
– Зоя... – сказал обморочно, не теряя общего достоинства. – Я жду вас второй год.
Сняла его руку, встала, прошлась по комнате. Этот человек не заменит ей Левушку. Не сможет. Не догадается. Не притворится. Но ей не нужен теперь поводырь по жизни. Ей нужен поводырь по службе.
Встала спиной у окна, прислонилась к подоконнику. Мужчина подошел, встал рядом. Только тут она заметила, что выше его ростом. Чуть-чуть. Это ей понравилось.
– Зоя, – сказал он с нажимом. – Я готов на все.
Кусала губу, глядела на него пристально, глазами округло алчными. Очередной этап заканчивался. Если человек не мог ничего дать, она с ним прощалась. Если она рвала с кем-то, то насовсем.
Повернулась к мужчине спиной, взглянула искоса.
– Расстегни, – приказала.
Начинался новый этап.
13
Из окна было видно, как шла по двору баба Маня с большим тюком в руке. Шла, глядела по сторонам, приветливо кланялась соседям.
Днем еще прибежала полоумная Зойка, взмыленная, запаренная, затормошила бабу Маню: 'Давай, мать, деньги!' – 'Каки таки деньги?' – 'Давай, давай... Взаймы. Все набрала – чуток осталось'. Думала – секрет, а Зойка сама полезла в мешок с крупой, достала заветную книжку. 'На сервиз, – говорит. – На японский'. Делать нечего: пошли в сберкассу, сняли семьдесят рублей, утрешний рубль оставили на почин. Рыхлая кассирша, совсем уж оплывшая за жаркий день, вспомнила бабу Маню, пожалела вяло: 'Эх ты... Чего ж не уберегла?' А ей и покрыть нечем.
Вышли на улицу – Зойка бегом в магазин, а баба Маня встала столбом на тротуаре, не знает, чего теперь делать. Постояла-постояла, головой покачала, да и пошла на стадион справиться о работе. Давно уж не стирала майки с трусами, а тут опять приспичило. Дали ей пропыленные, потом футбольным проеденные формы, велели принести чистыми.
Зашла баба Маня в подъезд, увидала затертый пятак на замызганном полу, не поленилась – нагнулась. Пришла домой, свалила белье в ванную, обтерла пятак, обмыла под краном, тряпочкой промокнула – и на кухню.
Вынула мешок с крупой, запрятала на самое дно книжку сберегательную, где записаны ее капиталы – один рубль, вместе с книжкой запрятала пятак. В обед еще думала: деньги скоплены, можно помирать. В обед радовалась: накопила, девки, накопила! В обед с дедом прощалась. А теперь – все заново. Хоть опять задирай голову, ори на самый верх: 'Эй, вы, там! Погодьте меня забирать. Рано. Я еще не готовая...'
Побежала – замочила белье, чтобы с утра постирать.
Побежала – посуду помыла.
Побежала – в комнатах прибралась.
Побежала – на деда накричала.
Побежала – над Тарасом повздыхала.
Вдохнули в бабу Маню новую жизнь.
Помирать бабе Мане никак нельзя.
Надо жить.
Надо копить на похороны.
Вот и вырос, наконец, этот город.
Город, который когда-то совсем не рос.
Уткнулся в небо многоэтажным одноэтажием.
Улицы – по линейке, площади – по транспортиру.
Все перемешалось в этом городе.
Кто где.
Все перепуталось в его семьях.
Кто с кем.
Все определилось в его судьбах.
Кто как.
Где теперь та деревня?
Пойди поищи.
Где тот город?
Найти невозможно.
Будто пронесся над городом свирепый ураган, взметнул, взбудоражил, перемешал насильственно все слои. Но прошли годы, и опять утряслось, устоялось, уложилось по-новому. Что плавало в верхних слоях, опустилось в нижние. Что лежало на дне, всплыло кверху. И оседает муть, затихают волны, осаживаются перемешанные слои до нового урагана. Но опять накапливаются силы, накаляются страсти, собираются у горизонта легкие облака-предвестники. Потихоньку. Исподволь.
А люди? Что ж люди... Поколения кладут жизни, дожидаясь урагана. Поколения кладут жизни, мечтая о покое.
Из года в год беда ходит кругами.
Из года в год. Из дома в дом.
Беда не приходит одна. Беду приводят за ручку, выращивая в оранжереях, подкармливая и поливая.
Что заваривают отцы, расхлебывают потом дети.
Что запутывают дети, разматывают потом внуки.
Что громоздят внуки, разгребают за них неведомые поколения.
А город живет.
Город растет.
Принаряжается по праздникам.
Переименовывает то и дело улицы с площадями.
Ему не терпится, этому городу. У него нет времени обождать, пока само утрясется, просеется, отпадет легковесной шелухой, оставит на решете тяжелые зерна. Ему нужно увековечиваться.
Потому что он опять отстал, этот город.
Обогнал, не догнав.
И для важности пыжится сверх меры, тужится, старается, хочет и не может, провозглашает и не верит, обманывает и обманывается сам.
