ЧАСТЬ I
РАССКАЗЫ ИЗ ОДНОГО ПОДЪЕЗДА
1
Скорее всего, Абарбарчук был евреем.
Так я теперь думаю.
Или представителем вымирающей народности.
Сейчас этого уже не проверить, но сомнения остались.
Дюжий, ражий, нос наперевес.
Он появился где-то там, в прошлом, в сорок каком-то послевоенном году: в сапогах-галифе-портянках, с офицерской планшеткой через плечо и с такой чудовищной щетиной на щеках, будто скосили на них по осени яровые и осталась засохшая стерня – жесткая, колкая, густо-несминаемая.
Может, он был пришельцем с иной планеты?
Еврей-пришелец, – а почему бы и нет?
Многое тогда объяснимо...
В нашей школе он работал военруком. Военным руководителем. Наставником подрастающего поколения. Заставлял нас маршировать и отдавать честь, примерять противогазы и разбирать затворы, – какого черта он выплыл в моей памяти тут, в Иерусалиме?
Кроме того, он был парикмахером.
Стриг, брил, поливал без разрешения вонючим одеколоном для прибавки к зарплате.
Ах, Абарбарчук, Абарбарчук, парикмахерская твоя душа!
Томный взгляд, пробор на кудрях-воланах, гитара с бантом:
– Ты рассейска вольна пташка, воспремилый соловей...
Нет, он не был парикмахером, это я всё перепутал, – дурацкий дурак, идиотский идиот, кретинский кретин!
Он сидел в кресле, в парикмахерской на Арбатской площади, укутанный по уши в белую простыню, и кто-то колдовал над его буйной порослью, – а я ждал в очереди.
Еще ему подстригали волосы в ушах.
Оттого и зацепилось: Абарбарчук – парикмахерская – белый халат – удушающий запах цветочного одеколона.
Он не был парикмахером, как я теперь понимаю, да и евреем – сомнительно.
Абарбарчук? – а впрочем...
Он был Золушкой, да-да! – многое тогда проясняется.
Золушка Абарбарчук.
В двенадцать часов ночи, с последним ударом курантов Золушка меняет свой пол...
Он появился в нашей школе в несытом еще сорок каком-то году, но орденов не носил и нашивок за ранения тоже. Был ли он контужен, был ли он списан по болезни, был ли он дезертиром – был ли он?
Абарбарчук.
Дюжий и ражий...
Он ехал на машине, уцепившись за руль, и встревоженным глазом новичка оглядывал встречные знаки: 'Поворот налево', 'Остановка запрещена', 'Крутой уклон'.
И вдруг знак! Незнакомый! Черное, и кукиш беленький.
Встал.
Забоялся.
Спрашивает у деда на приступочке:
– Дедушка, это что за знак?
– А это, чтоб ты знал, – 'Конец жизни'.
Заглох:
– Чьей?..
– Твоей, – чьей еще?
– Тогда я не поеду под него. Я развернусь, дедушка.
– Давай.
Развернулся –и сзади знак. Черное, и кукиш кверху.
– Деду, и там конец?
– И там.
– Чего же теперь делать?
– Чего делать? А ничего не делать. Душой возносись.
– Как, дедушка?..
Чуть не позабыл: Абарбарчук не отбрасывал тени. Или тень не отбрасывала его. В любом случае это было подозрительно и наводило на размышления.
Он выстроил нас на асфальте, на припеке перед школой, браво ступил вперед чищеным сапогом и крикнул на всю улицу к восторгу местных старушек:
– Здравствуйте, товарищи школьники!
А мы, шпана мелкозубая, арбатская, смоленская, пресненская, шептуны, сморкуны и завиральники, рявкнули дружно в ответ, к ужасу тех же самых старушек :
– Хайль Гитлер!
Дальше провал.
Захочешь – не вспомнишь.
Память отказывается служить дальше и старательно подсовывает взамен фактов накатанные глупости сюжетов.
Его арестовали.
Его погнали из школы.
Он выгнал нас.
Мы повинились.
Он не перенес позора и застрелился из трофейного парабеллума.
Глупости! Откуда у пришельца парабеллум?..
Если уж он контужен, так пусть ходит по электричкам, из вагона в вагон, тянет руки, трясет головой, косит наглым глазом:
– Братья и сестры! Пусть каждый поможет, кто сколько может! Беру рублями, беру слезами, беру сочувствием...
Больше я о нем ничего не знаю. Не помню. Не пересекался путями. Он запирался в своем кабинете от настырных взглядов, кипятил на плитке воду, швырял туда промерзшие пельмени с мясом, чтобы закусить
