неожиданно сказал: «Что ж, ладно».
Как-то в субботу, во второй половине дня, меня пригласили на пробу в один из тунисских отелей. Я, настороженная, как обычно, явилась с тремя подружками, и все вместе мы поднялись в номер, где меня ждал режиссер. Ему это не очень понравилось, и он заставил меня сыграть какую-то сцену. Подробностей я не помню, но сценка была несколько сомнительного свойства.
В результате роль героини мне не дали, так как тунисская сторона захотела, чтобы ее играла настоящая туниска, а не какая-то итальянка. Но со мной все же подписали контракт на исполнение роли служанки героини — арабской танцовщицы или певицы, если не ошибаюсь. Я вижу себя в восточных одеждах, с косами, посреди апельсиновой рощи…
Потом был благотворительный вечер в Гаммарте, на самом севере Туниса. Потрясающее, волшебное место, сплошные дюны, почти настоящая пустыня. Там был отель, тоже очень красивый, «Белая башня», где и проводился бал, к которому имела отношение и моя мать, бывшая членом комитета по оказанию помощи самым бедным и обездоленным итальянцам в Тунисе.
Бал был костюмированный. Я выступала в национальном сицилийском костюме. А Бланш нарядилась древней римлянкой. Вместе с ней мы продавали лотерейные билеты. Между тем на сцене выбирали самую красивую итальянку Туниса. Мне и в голову не приходило принять участие в этом конкурсе. Я продавала свои билеты и время от времени поглядывала на сцену: интересно же было узнать, что там происходит. Вдруг не знаю уж кто, как и почему подсадил меня на сцену: «Вот она, самая красивая итальянка Туниса…» Я растерялась, испугалась, стала звать сестру: «Иди сюда…» Но меня сразу же провозгласили победительницей и надели мне через плечо широкую ленту.
Мне тогда было восемнадцать лет. В качестве приза я получила право поехать на кинофестиваль в Венецию. Конкурс устраивала компания «Униталиа-фильм».
Шел 1957 год. На Лидо я приехала вместе с матерью и выглядела довольно броско, так как догадалась надеть на себя несколько африканских бурнусов. Это обстоятельство, по-видимому, поразило воображение всех фоторепортеров, и они сразу стали снимать только меня. С утра до вечера я была окружена камерами.
В том году на Венецианском фестивале я впервые увидела фильм в настоящем кинозале. Это были «Белые ночи» Лукино Висконти. Отлично помню церемонию вручения призов. Первую премию получил Сатьяджит Рей из Индии, Висконти достался Серебряный Лев. Рей, поднявшись на сцену, не без иронии заметил: «Индийцем быть лучше».
Мы с мамой жили в маленькой гостинице на Лидо. Оттуда я каждое утро добиралась до стоявшего на берегу отеля «Эксцельсиор», где жили итальянцы. Помню Ренато Сальватори, невероятное число режиссеров, продюсеров. Был там и Франко Кристальди…
Насилие — это незнакомец в большом автомобиле
Жить, спать или мучиться без сна. Есть или совершенно не иметь аппетита. Говорить, отвечать тем, кто к тебе обращается. Смеяться, прикидываться смеющейся. Смех и улыбка всегда, особенно с тех пор, как я стала актрисой, — вот оружие, которым я чаще всего оборонялась от других. Я много смеюсь, но смех для меня — не средство общения. Я всегда использовала и его, и улыбку, чтобы не дать другим возможности копаться в моей душе. Улыбка обычно всех ставила на место, не обижая. А я? Я оказывалась вне опасности: дверь закрыта, замок же, на который она закрывается, всего лишь очаровательная улыбка.
Что только не кроется за улыбкой! И прежде всего ужасная боль внутри, где-то между сердцем и желудком, не отпускающая меня вот уже тридцать пять лет. Нет, больше, ведь все началось тридцать семь, точнее, тридцать восемь лет тому назад. Эта боль со временем вылилась в конкретную, материальную форму: она — как тугой, твердый словно камень клубок, застрявший в грудной клетке. Клубок всегда там, на месте, и я не могу, да и не хочу его разматывать. Потому что моя боль — я сама. Эта история наложила отпечаток на всю мою жизнь. Началась она в Тунисе, за год до того, как меня пригласили на Венецианский фестиваль.
Я должна об этом рассказать… Может быть, мне это даже необходимо, но в то же время и очень трудно: речь идет о том, как я зачала и родила моего сына Патрика. Но это не любовная история, а мучительная и унизительная история насилия. Я, надевшая на себя личину девушки, знающей о жизни все, сильной и задиристой, как парень, не тратящей слов попусту, не поддающейся на лживые комплименты мужчин, позволила обвести себя вокруг пальца.
Вернемся немного назад. В пятнадцать лет я втюрилась в одного парня, старше меня, лет двадцати пяти, наверное. Он постоянно проходил мимо моего окна. В то же время я заметила машину, которая всегда следовала за мной, стоило мне выйти из школы: за рулем сидел какой-то тип, приглашавший меня прокатиться. Я неизменно отказывалась, и у меня это сразу же вылетало из головы.
Как-то одна моя подружка, красивая блондинка, сказала: «Пойдем, Клод, я хочу тебя с кем-то познакомить». И вдруг я вижу, что протягивающий мне руку «кто-то» — тот самый тип, который преследует меня на машине.
Впервые я посмотрела на него внимательно. По сравнению со мной он был взрослым, лет двадцати восьми. Я ужасно разозлилась на подружку, которая, сама того не подозревая, подстроила мне ловушку. Дать бы ей хорошего пинка.
Не знаю, может быть, потому, что на протяжении многих лет я старалась все это отстранить от себя, забыть, дело было и не совсем так. Возможно, в первый раз она нас только познакомила, а я прореагировала очень резко, полагая, что на том все и кончится. Так нет же…
Этот тип продолжал преследовать меня, поджидал у дверей школы. Он сказал мне о предстоящей вечеринке и пригласил меня, дав откровенно понять, что там будет и тот, другой, который мне нравился. Он удивительно хорошо знал все обо мне, о моей жизни, о моих привычках и даже о моих мыслях и мечтах. И объяснялось это не только тем, что жил он неподалеку от нас.
Я позволила себя убедить, согласилась, чтобы он меня проводил. А он сказал: «Я заеду за тобой на машине в таком-то часу». Я вышла точно в назначенное время, села в машину. Он вел ее с серьезным видом. Когда мы подъехали к какому-то незнакомому месту, он остановился: «Это здесь». Я вышла из машины и, только переступив порог какого-то дома, поняла, что меня обманули, что никакого праздника там нет.
Слишком поздно! Подойдя вплотную, он подтолкнул меня вперед и закрыл за собой дверь — я слышала, как поворачивается ключ…
Выйдя в отчаянии из того дома, я хотела покончить с собой.
А потом… А потом не знаю, что случилось с моей головой. Я вела себя так, словно решила, будто должна понести наказание за происшедшее. И после того проклятого вечера я еще продолжала какое-то время встречаться с ним. Он приставал, преследовал меня, настаивал. Я уступала, соглашалась, жалея его, себя, мучаясь из-за того, что случилось… Каждый день приносил новые страдания, все большее отвращение… Мужчинам никогда не понять той способности, того стремления причинить себе боль, которые даны женщинам. Этой неодолимой тяги к пропасти, этого внутреннего ощущения фатальности зла, приводящего к мучительному смирению, этой необходимости признать в самой себе ту отвратительную слабость, которая во весь голос заявляет о тяге к мужчине-покровителю, хотя сама ты тщетно пытаешься его отвергнуть… Или еще что, не знаю…
Для меня этот опыт был страшным. И пережила я его в абсолютном одиночестве. Только отец стал замечать, что со мной творится что-то неладное, и встревожился, не находя, впрочем, никаких конкретных доказательств. А мама ничего, совершенно ничего не заметила.
Он был французом. Вроде бы из состоятельной семьи. Но мне, в сущности, мало что было о нем известно. Похоже, он был человек сомнительный, возможно, даже занимавшийся какими-то темными делами. В те времена это было просто, так как существовало движение борцов за независимость, а к ним примешивалось множество всяких темных личностей: из-за них исчезали девушки, которых потом так и не находили.
Нечто подобное произошло и со мной: ко мне пристали, чуть ли не силой усадили в машину в самом
