Дальше шли молча. Под ногами пищала грязь.
Отдел кадров помещался в небольшом домике рядом с церковью. Нас окликнул невидимый в темноте часовой:
– Стой, кто идет?
– Свои, свои, Ерофеич, – совсем по-домашнему отозвался мой провожатый.
Я усмехнулся:
– Ерофеич!.. Вы давно в армии?
– Третий год.
– Пора бы отвыкнуть.
Он промолчал…
Меня ждал капитан. Он расхаживал по большой комнате, уставленной длинными столами, зябко кутаясь в шинель.
– Товарищ капитан, лейтенант Мусатов по вашему вызову…
– Да, да… – Он поморщился, приложил руку к правой стороне живота. – Проклятая!
– Рана? – спросил я сочувственно.
– Печень… Знаете, где хозяйство полковника Спирина?
– Спирина? – поразился я. – Кажется, за мостом.
– Нет, сами в темноте не разыщите… Татьянкин!
– Иду, товарищ капитан.
Усач уже успел окинуть шинель и подходил вразвалочку, не спеша, затягивая на ходу ремень на гимнастерке. Стал рядом со мной, нелепо оттопырил правую руку, вместо того, чтобы поднести к пилотке и доложить по-уставному.
Что это? На руке кожаная перчатка? А на гимнастерке.., Звезда? Герой Советского Союза?!
Мне стало жарко. Как я сказал ему? «Пора бы отвыкнуть»?.. Вероятно, я здорово покраснел, потому что капитан с удивлением посмотрел на меня.
– Он вас проводит, лейтенант. – Капитан снова поморщился. – Татьянкин, у тебя в чайнике горячая вода? Налей-ка мне в грелку…
И вот мы опять шагаем по мокрому скользкому асфальту. Мне неудобно перед посыльным. Так нарваться! И Спирин… Что потребовалось от меня полковнику Спирину?
Снова часовой. И снова спокойный неторопливый ответ моего провожатого. Он, видать, здесь всех знает.
– Вот и дошли! Счастливо, товарищ лейтенант. – Усач сунул мне в руку фонарик. – Берите, берите, мне по шоссе, а вам назад грязью топать. Утром занесете…
Хозяйство полковника Спирина занимало кирпичный особняк сбежавшего старосты – солгабиро. В комнатах, несмотря на поздний час, полно народу.
Мне велели обождать в передней. Я здесь был не один. В углу, на полу, сидел весь покрытый грязью и какими-то бурыми пятнами немец. Худой, скуластый, с острым подбородком. Его караулил автоматчик, молодой парень, помоложе меня, с лихо сдвинутой на затылок ушанкой.
– Пленный?
– Эсэс. Танк к нам привел, – словоохотливо сообщил он.
– А за что же его сюда?
– У него в танке еще трое были, – пояснил автоматчик. – Их окружили, он решил сдаться. Ну, а для верности всему своему экипажу башки отпилил – спали они. Думал, наши так его лучше примут. Привел танк, кричит «Гитлер капут!» и башки тащит за волосья. Внутри кровищи – жуть…
Значит, эти бурые пятна… Немец почувствовал мой взгляд, беспокойно задвигался.
– Шуфт! Мердер! (Подлец! Убийца! (нем.) – не удержался я.
– Нельзя с ним говорить, товарищ лейтенант.
Солдат поправил автомат на груди. Немец еще больше съежился, пригнулся к земле.
– В переднюю вошел подтянутый франтоватый сержант.
– Лейтенант Мусатов? К младшему лейтенанту Серкову. Вон та дверь.
Дверь вела в ванную комнату, довольно просторную, со стенами из кафеля. Под изогнутой блестящей шеей душа, прямо над ванной, стоял сколоченный из нетесаных досок и покрытый газетами стол, на нем грудились папки.
Младший лейтенант Серков сидел у стола, спиной к двери. Я поздоровался. Он не ответил. Я поздоровался снова, на этот раз громче. Он снова ничего не ответил, даже не повернулся и полез рукой в ванну – там у него лежала куча папок.
Я потоптался у двери. Во мне закипало то самое, что наш командир взвода в училище называл партизанщиной. «Я из вас эту партизанщину вытравлю», – все грозился он. Все-таки, кажется, не всю вытравил.
– Ио напот киванок, алхаднадь элфтарш (Добрый день, товарищ младший лейтенант! (венг.), – произнес я как можно любезнее.
Младший лейтенант моментально обернулся. У него было такое же оторопелое лицо, как вчера утром у Сеньки Гусарова, когда я брызнул на него, сонного, водой.
– Что вы сказали?
– То же самое, что и дважды до этого. «Здравствуйте, товарищ младший лейтенант». По-венгерски. Мне показалось, вы по-русски не понимаете.
– Товарищ лейтенант! – у него голос срывался от злости.
– Слушаю вас, товарищ младший лейтенант! – упор я сделал на слове «младший».
Он рывком повернулся к своим папкам. Я постоял немного, потом решил: ну его к черту! Тоже мне генерал – стоять перед ним. Взял стул и сел. Он не шевельнулся.
Помолчали. Потом он, так и не повернув головы, спросил:
– Мусатов, Александр Иванович?
– Так точно! – рявкнул я по-уставному.
– Барнаул, двадцать третий год рождения?
– Так точно!
Очевидно, перед ним лежало мое личное дело. Он спросил о моей национальности, был ли я под судом, еще какую-то чепуху. Я долбил с усердием попугая: «Так точно, так точно!» Он злился, но я не давал абсолютно никакого повода придраться.
Наконец, он сказал:
– У вас несоответствие.
– Что вы говорите! – деланно ужаснулся я.
– Вот! – он держал в руках две анкеты, заполненные мною в разное время. – Здесь вы пишете в графе об иностранных языках: «венгерский – свободно». А здесь – «Знаю венгерский». Просто «знаю», – подчеркнул он.
Младший лейтенант смотрел на меня с проницательностью Шерлока Холмса. Недоставало только трубки и еще двух десятков лет – младший лейтенант был не старше меня.
Я молчал. Нарочно. У него дрогнули ноздри.
– Так как же у вас все-таки с венгерским? «Знаю» или «свободно»?
– Дайте мне, пожалуйста, подумать.
Мой тон был изысканно вежлив; ему ничего больше не оставалось, как раздувать ноздри.
– Знаю… свободно, – сказал я наконец. – Почти как русский.
– Откуда?
Я рассказал. Мой отец, железнодорожный машинист, погиб в тридцатом во время крушения. Мать умерла двумя годами раньше. Меня взял к себе старый друг отца Ференц Ланьи – они вместе партизанили во время колчаковщины. Дядя Фери. Венгр по национальности. До самой армии я был членом их семьи. А они дома говорили по-венгерски – дядя Фери, тетя Илона, близнецы Аннуш и Иолан. И я тоже.
– На Алтае венгры? – подозрительно уставился на меня младший лейтенант.
– Он из бывших военнопленных. А потом, после гражданской, остался у нас и вызвал к себе жену – ей разрешили.
