Каблуки дробно застучали по тротуару…
На мой звонок никто не вышел. В замочной скважине торчала записка. Денеш уехал в деревню к жене и сыну еще утром. На целую неделю. Ключ оставлен у соседей, дверь напротив.
Это было мне на руку. Подслеповатая бабушка вынесла ключ и сообщила под большим секретом, что у Денеша ночью шла горлом кровь. Он послал ее за врачом – телефон почему-то не работал.
И вот я один в своей комнате.
До девяти еще полчаса.
Я тщательно проверил аппаратуру. В полном порядке.
Теперь оставалось ждать.
Я потушил свет. Поднял маскировочную штору, посмотрел в окно.
Над городом нависли тяжелые тучи. Первые крупные капли дождя шлепнулись о жесть подоконника и рассыпались тонкими брызгами.
Потом дождь пошел сильнее. Его шум, то слабея, то усиливаясь, напоминал шелест листьев в роще.
Я сидел в большом мягком кресле, закрыв глаза. Думалось о наших сибирских березках. О кривых, невысоких, выгнутых ветром, корявых степных березках.
Я нигде больше не видел таких.
Утром я хотел встать не позже семи, а проснулся в половине девятого. Сунул чемоданчик в нишу под окном, за холодную батарею, и вышел на лестничную площадку. Ключ я решил не отдавать – так спокойнее; а то вдруг вернется адвокат Денеш и начнет шарить у меня в комнате.
Но не успел я защелкнуть замок, как из двери соседней квартиры выскочила, щуря глаза, вчерашняя бабка. Видно, караулила меня.
– Уходите, господин военный?
Я думал, она спросит про ключ, но ее интересовало другое:
– Вас ночью не поднимали?.. А за нашим Тамашем в три утра прибегали.
Ее внук, тщедушный юноша с лицом фарфорового херувима, работал кем-то на станции.
– А что случилось?
– Плохие вести, ой, плохие! – она сокрушенно покачала головой. – Пути на Будапешт совсем перерезали. Поезда больше не ходят.
– Что вы говорите!
Я едва скрыл радость…
На улице я первым долгом кинулся к газетному киоску. Полистал страницы.
«За вчерашний день подбито двести советских танков. Большевистский клин северо-восточнее Будапешта разбит на мелкие части. Наша оборона гибка и сильна, как никогда».
Я уже умел читать газеты. Если называют фантастические цифры наших потерь и при этом говорят о гибкой обороне, значит дела у них плохи.
Интересно бы знать, куда нацелен клин: на Будапешт или сюда, на нас? Скорее, на Будапешт. С юга его уже обошли. Похоже, берут в клещи.
День начинался хорошо. Трудный, особый день!
На сей раз часовой меня не пустил в госпиталь. К тому же, на беду, подполковника Морица на месте не оказалось – уехал в командировку. Пришлось вызывать дежурного врача. Тот сначала заартачился:
– Есть строгое указание посторонних не пускать.
Я тогда сослался на личное разрешение начальника госпиталя. Подействовало.
Капитан Комочин оброс черной щетиной, но выглядел лучше, чем вчера. Особенно глаза: они опять стали живыми, блестящими, исчезло выражение страдания и боли.
Но рука еще была совсем слабой. Я едва ощутил ее пожатие.
– Вы сегодня молодцом, – произнес я с наигранной бодростью.
– Связались? – впервые я увидел в его глазах нетерпение. – Ну, говорите!
– Сегодня ночью вышлют за мной самолет. На старое место… Но только я должен подтвердить. В час дня… Что делать, товарищ капитан?
Он бросил на меня быстрый взгляд.
– Подтвердить!
– А вы?
– Что я?
– Я не могу вас оставить.
– Слушайте, Саша, вы, кажется, доконаете меня своим благородством.
Он шутит, он все шутит!
– А вы бы полетели?
– Знаете что! – рассердился он. – Кончайте сейчас же этот базар! Что со мной может случиться? Пока я здесь долечусь, придут наши. Какая разница, где болеть?
– А если…
– Никаких «если» не будет! – произнес он твердо. – Когда вам надо там быть?
– В двенадцать ночи.
– В девять вечера выедете на госпитальной машине. Ждите у чарды.
Я промолчал.
– Слышите? Лететь без всяких! Это приказ!
– А рация? Что с ней делать?
– Передайте лейтенанту Нема. Договоритесь о связи. Волна, время… Среди солдат есть радист.
– Сказать лейтенанту, куда я?
– Я сам… Как дела с кондитером?
– Вчера я звонил ему. Обещал прислать пропуск. У них начало в восемь.
– Ну вот, будет вам прощальный салют на дорогу… Вам надо идти, Саша.
Я встал. Было неловко. Что сказать на прощанье? Я не знал.
– Я потом еще зайду к вам.
– Не надо. Давайте попрощаемся сейчас. – Он протянул мне желтую руку. – Счастливого пути!
– Выздоравливайте!
Я пошел к двери. Я злился на него, на себя. Что за нелепое прощанье! Он остается здесь, один, среди врагов, раненый, беспомощный. Увижу ли я его когда-нибудь еще? «Выздоравливайте!» Словно я пришел навестить малознакомого человека, которому сделали операцию по поводу аппендицита в нашей больнице!
Но он сам виноват! Хотя бы капля сердечности… А если я… Он меня тотчас же высмеет: сентименты!
Взялся за медную ручку двери. Она была гладкой и холодной. Обернулся. Капитан смотрел мне вслед спокойно и, казалось, даже безучастно.
Я нажал ручку, приоткрыл дверь – и тут же захлопнул.
Шагнул к нему:
– Нет, я так не могу! Дайте хоть поцелуемся на прощанье.
– Саша!
Неожиданно он сам приподнялся мне навстречу. Я брякнулся на колени перед кроватью и ткнулся лицом в жесткую бороду, нечаянно задев рукой его грудь.
– Ox!
– Что такое? – отшатнулся я. – Слезы!
У него были мокрые глаза.
– От боли. – Он улыбался. – Сам навалился на меня, как медведь, и сам же спрашивает. Вы бы еще ковырнули пальцем рану.
Но я знал, что не от боли. Нет, не от боли!
