Сдерживать слезы становилось все труднее. Садясь за праздничный стол, Ричард чувствовал в горле пощипывание: и шампанское, и омары употреблялись сквозь слезы. Он часто моргал, с трудом глотал и хрипло отшучивался, кляня сенную лихорадку. Слезы наворачивались постоянно, и дыру, через которую они сочились, не заткнуть, это было слабое место в мембране, преодолеваемое слезами без всякого труда. Эти чистые, неиссякаемые слезы играли роль щита, заслонявшего его от остальных: от их лиц, оттого что они в последний раз собрались вот так, ни о чем не подозревая, за столом, где он в последний раз сидел как глава семьи. Пока он ломал панцирь омара, слезы капали в тарелку с кончика носа, шампанское стало соленым от слез. Спазм в горле сделался приятным. Он не мог с собой справиться.
Дети старались не обращать внимания на плачущего отца. Джудит, сидевшая справа от него, закурила и принялась смотреть вверх, на дым, который она выдыхала с излишней энергичностью. Сидевший слева Джон был искренне поглощен извлечением мяса — лапок, кусочков хвоста — из малинового панциря у себя на тарелке. Джоан с удивлением взирала на мужа с другого конца стола; сначала в ее взгляде был упрек, потом он сменился быстрой гримасой то ли прощения, то ли признания его стратегического таланта. Между ними Маргарет, больше не откликавшаяся на детское ласкательное «Бин», слишком крупная для своих тринадцати лет, смотрела как бы с другой стороны, через стену слез, словно на что-то желанное в магазинной витрине, на отца, эту стеклянную груду осколков и воспоминаний. Но не она, а Джон, очищая вместе с матерью на кухне тарелки от остатков омара, задал вопрос:
— Почему папа плачет?
Вопрос Ричард расслышал, тихий ответ — нет. После этого раздался крик Бин: «Нет!..» — чуть преувеличенное выражение чувств, учитывая готовность к новости.
Джон вернулся с полной салатницей. Он скупо кивнул отцу и произнес одними губами, заговорщически:
— Она сказала.
— Что сказала? — громко, забыв про всю диспозицию, спросил Ричард.
Сын сел за стол, словно указывая отцу на его безумие своими подчеркнуто хорошими манерами.
— О разъезде.
Вернулись Джоан и Маргарет; Ричард уже не мог доверять своему зрению: ему почудилось, что младшая дочь уменьшилась в размере, что она испытывает облегчение от того, что детская страшилка наконец-то стала реальностью. «Ты знала, ты всегда знала!» — крикнул он через стол, вдруг ставший бесконечно длинным, но голос сел, и крик получился нечленораздельным. Откуда-то издалека он слышал голос Джоан — ровный, полный благоразумия. Она произносила заготовленный ими текст: это будет эксперимент, жизнь порознь летом. Они оба, она и папа, согласились, что так им будет лучше, у них появится место и время подумать; они друг другу родные люди, а вот почему-то несчастливы вместе...
Джудит, подражая материнскому деловитому тону, но с юношеской фальшью, слишком равнодушно, сказала:
— По-моему, это глупо. Либо живите, либо разводитесь.
Плач Ричарда, подобно волне, взметнувшейся и обрушившейся на берег, стал неудержимым. Но степень его удрученности была превзойдена удрученностью Джона: тот, раньше такой сдержанный, занимал за столом все больше места. Вероятно, его вывела из себя осведомленность младшей сестры.
— Почему вы нам не говорили? — воинственно спросил он басовитым, совсем не своим голосом. — Надо было сказать нам, что вы перестали ладить.
Ричард был так поражен, что попытался что-то сформулировать сквозь слезы:
— Мы ладим, в том-то и дело, поэтому даже нам самим не очевидно, что... — Завершение фразы должно было стать таким: «что мы больше друг друга не любим», но закончить так ему было не под силу.
За него договорила Джоан — в своем стиле:
— А своих детей мы всегда очень любили и продолжаем любить.
Но Джон уже разошелся.
— Кто мы для вас? — забасил он. — Так, мелюзга, народились, и все тут. — Сестра хохотнула, он поставил ее на место, передразнив: — Ха-ха-ха.
Ричард и Джоан одновременно поняли, что их младший сын захмелел от шампанского, налитого ему в честь возвращения домой Джудит. Стремясь оставаться в центре внимания, он взял сигарету из пачки Джудит, сунул ее в рот так, что она повисла на нижней губе, и по-гангстерски прищурился.
— Никакая вы не мелюзга, — возразил ему Ричард, — в этом вся штука. Вы выросли. Или почти выросли.
Сын чиркал спичками, но не прикуривал (они никогда не видели, чтобы он курил; он «хорошо себя вел» — это был его способ доказывать свою самостоятельность), а подносил к лицу матери, с каждым разом все ближе, позволяя ей их задувать. Наконец он запалил весь коробок, превратив его в трескучий факел, осветивший лицо Джоан. Пламя, отразившееся в каждой слезинке Ричарда, затмило ему взор, и он не заметил, как оно погасло. Он услышал голос Маргарет: «Хватит выпендриваться!», потом, прозрев, увидел, как Джон в ответ переламывает надвое сигарету, сует обе половинки себе в рот и жует, высовывая, чтобы подразнить сестру, язык с крупинками табака.
Джоан обратилась к нему с вразумляющей речью — прямо-таки фонтан благоразумия, только трудноразличимого:
— Я годами это твержу... дети должны нам помочь... мы с папой хотим...
Слушая, сын опустил бумажную салфетку себе в салат, скатал шарик из бумаги и салатных листьев и, засунув его себе в рот, стал озираться в поисках одобрения. Но смеха не раздалось.
— Веди себя как взрослый, — посоветовала ему Джудит, выпуская струйку дыма.
Ричард поднялся, поскольку не мог больше сидеть за этим столом, и вывел сына на свежий воздух. Сумерки были светлые, лучистые, как положено в разгар лета. Смеясь вместе с Джоном, он проследил, чтобы тот выплюнул салат и бумагу в куст пахизандры. Потом взял его за руку — крупную, шершавую, мужскую, хотя еще по-детски пухлую. Вместе они побежали мимо теннисного корта, на пустырь, где на кучах земли, оставленных бульдозером, цвели ромашки. За пятачком, где они часто играли в бейсбол, зеленел на вечернем солнце бугор, на котором каждая травинка выделялась так, что по нему можно было, как по миниатюре на пергаменте, изучать ботанику.
— Прости меня! — крикнул сыну Ричард. — Только ты старался мне помогать в этой проклятой возне по дому!
Всхлипывая, защищенный своими слезами и шампанским, Джон стал объяснять:
— Это не просто ваш развод, весь год неудачный, ненавижу эту школу, там не с кем дружить, учитель истории — зануда...
Они сели на бугре, дрожащие, но горячие от своих слез. Им стало легче разговаривать. Ричард попробовал сосредоточиться на грустном периоде в жизни сына: долгие уроки в будни, собирание моделей самолетов у себя в комнате по выходным, пока родители вели внизу бесконечные тихие переговоры, вынашивая свой разъезд... «Вот эгоизм, вот слепота», — размышлял Ричард, и у него опять щипало глаза.
— Мы подумаем, куда тебя перевести, — пообещал он сыну. — Жизнь слишком коротка, чтобы прожить ее несчастным.
Они сказали все, что могли, но им хотелось продлить этот момент, и они стали обсуждать школу, теннисный корт и то, будет ли он так же хорош, как в первое лето. Они провели инспекцию корта и кое-что на нем поправили. Ричард, греша высокопарностью из желания максимально использовать момент, повел сына на место, откуда открывался самый лучший вид на ленту реки стальной голубизны, на изумрудное болото, на разбросанные там и сям островки, бархатистые в свете заходящего солнца, на белые полоски пляжа вдали.
— Видишь, — сказал он, — красота никуда не девается. Завтра сможешь любоваться снова.
— Знаю, — ответил Джон нетерпеливо. Момент прошел.
Дома успели открыть белое вино, раз уже было выпито шампанское. Три женщины продолжали беседовать за столом. Место Джоан стало главным. Показывая ему свой профиль, не тронутый слезами, она спросила:
— Как дела?
— Все хорошо, — с обидой в голосе заверил он ее, хотя чувствовал облегчение, что без него общение не
