Никогда ещё такого обеда не было у Сильвестра Афанасьевича. «Как будто на собственных поминках!» — думал он, уминая пятое крутое яйцо. Желудок вдруг стал бездонным, и хоть голода не чувствовалось, но съесть он был готов и кабана. Атаман, запихнув в рот целую ватрушку, нечленораздельно просил у Манешки бражки, а Манешка клялась страшными клятвами, что ни капли не осталось, когда дверь распахнулась и крошечная девчонка в тулупе пропищала с порога:
— Бабушка велела передать: поляки пришли!
Все страшно всполошились, кто-то смахнул со стола глиняное расписное блюдо, Пахом забегал по избе, ища шапку, Агафон то поднимался из-за стола с решительным видом, то вновь падал на лавку, один Сильвестр Афанасьевич спокойный и чуть печальный стоял столбом у двери и ждал, когда атаман наконец натянет свои щегольские, слишком узкие сапожки. Какая-то бабка всё совала воинам свою, не принятую за обедом репку, но от неё отмахивались раздражённо, и тогда она испугано и сокрушённо качала головой. Сильвестру вдруг стало до слёз жалко эту старушку.
— Бабуся! — сказал он проникновенно, — Ты давай репку-то свою. Я их шибко люблю — репки. Вот поем с удовольствием!
Жалобно улыбаясь, бабуся вложила ему в руку своё нехитрое угощение:
— Поешь, сыночек! Дай тебе Господь с этой репки силы поболе на супостата!
Сильвестр хлюпнул носом и поспешил выйти в сени. Вслед за ним выскочил — без шапки — Пахом.
— Быстрей, быстрей, подьячий! Шевелись! Сейчас нам польскую закуску выдавать будут!
Вчетвером, страшно запыхавшись, добежали они до пушки.
…Вот оно — идут. На дальнем конце озера двигалась большая толпа чёрных человечков. А может, это не поляки? Дурацкая мысль. Идут. Идут, не остановятся, не свернут. Прямо на нас. Сколько им ещё идти? Ещё успею… Что? Подышать спокойно. Давай, подумаем, что нам нужно? Помолиться? Да. Это да. Вообще- то, мыслей не собрать, и с другой стороны, молись, не молись, а я же за други своя живот кладу. Мне и так, без молитвы полагается прямым ходом в рай. А вообще-то я спокойный. Вот, стою, дышу равномерно, могу и посвистеть: вот так.
— Ну что ты тут губы выпятил? — яростно завопил Пахом. — Коня что ль, понукаешь? Помогай пушку разворачивать!
— Щас… — говорил атаман, щуря глаз, — Щас, поближе подпустим. На таком расстоянии не пальба. Спокойно, братишки! Угостим со всем радушием! Я не в первый раз, не боись… Всё заряжено, всё в порядке… Только фитиль поднести… Ещё минутку-другую потрепите, братишки… Ну вот. Пора.
Он сурово выпрямился, перекрестился… Глядя на него, Агафон, перекрестился трижды, потом упал на колени и поклонился головой в сугроб.
— Уши берегите, братишки! — предупредил атаман, и тут бабахнуло. Вовсе не так оглушительно, как думал Сильвестр. Пушка коротко плюнула огнём, дохнула густым едким дымом. Сильвестр явственно увидел, как пролетело над озером ядро и как упало оно шагах в двадцати от головы польского отряда. Поляки остановились.
— Остановились, ха! — весело оскалился Пахом.
— Снег кидайте на пушку! — деловито распорядился атаман, — Пусть-ка остынет. Я ещё раз пальну.
Они принялись засыпать ствол снегом. Снег на стволе таял медленно, только у самого жерла капли талой воды шипели и пузырились.
— Это так все пушкари делают? — почтительно поинтересовался послушник. — А летом как же? Когда снега нет?
— Не знаю… — лениво пожал плечами атаман. — Это я сам сейчас придумал. Всё, хорош! Смотри-ка, опять поползли. Заряжай!
На этот раз выстрел показался Сильвестру гораздо более громким, — у него даже ухо заложило. Ядро теперь влетело прямо в гущу упрямо наступавшего отряда. Пахом с Агафоном вопили и прыгали в восторге. Сильвестру показалось, что он видит кровь на снегу, хотя до поляков было никак не меньше полуверсты.
— Ну, чем я не пушкарь? — закрутил ус атаман. — А то не хотели мне пушку доверить!
— Кто не хотел? — удивился Агафон, — Мы, что ли?
— Да нет. В Сибири казаки. Так ни разу меня к пушке и не подпустили, псы. Щас ещё раз пальнём. Что бы уж наверняка.
— Остужаем? — спросил Сильвестр.
— Да ну его! И так сойдёт.
И они зарядили в третий раз. Атаман с Пахомом начали спорить, кому подносить фитиль. Пахом, словно малое дитя налетал на Филипп Филиппыча, тот нехотя отпихивал его и поднимал зажжёный фитиль высоко над головой. Пахом, побледнев от азарта, прыгал вокруг атамана, всё пытаясь достянуться до фитиля. Сильвестр уставился на поляков. Те нерешительно мялись на месте. На снегу лежали две неподвижные фигурки. «Кажется, в порядке дело!» — успел подумать Сильвестр, и тут грохнуло раз в пятьдесят посильнее прежнего. На самый краткий миг он увидел, что снег, крыши изб и верхушки деревьев уходят куда-то вниз. Он испугался, он смертельно испугался, и то ли от ужаса, то ли ещё от чего, потерял сознание. Знакомая бездна без времени, без движения, без протяжённости заключила его душу в свой равнодушный плен.
Очнулся Сильвестр на снегу. Перед глазами его стояло чуть потемневшее безоблачное небо. Долго пялился в это небо Сильвестр Афанасьевич, с большой неохотой выпуская душу из немой бездны на свет Божий, пока его кто-то не окликнул.
— Брате, живой ли?
Сильвестр беззвучно пошевелил губами.
— Это всё Пахом виноват… — шептал Агафон. — Ты видел? Нет, ты на поляков смотрел. Дай, говорит, я пальну. Атаман ему: не дам! Он принялся фитиль вырывать у атамана из рук и попал огнём в бочонок с порохом. Я это всё так чётко видел, что до сих пор всё перед глазами стоит. Вижу, атаман упал, в снег зарываться начал, а Пахом стоит и глазами хлопает. И тут как полыхнуло! Так полыхнуло!.. Я за пушкой стоял — тем только и спасся.
— А что мы тут лежим? — спросил Сильвестр.
— Так, где положили, там и лежим, брате.
— Ну, давай вставать. Пойдём домой.
— Да нет, брате, домой не получится. У поляков мы. Связанные лежим. Вот попробуй-ка, пошевелись.
Сильвестр попробовал и понял, что послушник сказал правду.
Кто-то пнул его в бок. Сильвестр задрал голову и увидел над собою некую безформенную тень — очевидно, человека. Снова его пнули, на этот раз чувствительно, по почкам. Усатое лицо склонилось над ним — незнакомое, свирепое, устрашающее. Раскрылся тонкогубый широкий рот, показались жёлтые кривые зубы, язык шевельнулся…
— Живой, гадюка! — сказал человек.
— Все живые остались, — подтвердил кто-то невидимый. — Одного только разнесло по косточкам.
— Подумай, Никола: они одним выстрелом четверых наших уложили, а сами… На бочонке с порохом в небеса летели — и хоть бы что. Заговорённые, это ясно.
— Пожалуй, что заговорённые. Это проверить легко. Давай, я пальну в толстого: если выйдет осечка, значит тут не без колдовства.
На минуту воцарилась тишина. Потом кто-то хихикнул:
— Ну что ты, Никола, так долго целишься? В этакого кабана и за версту не промажешь! Ты ж вплотную к нему стоишь.
До Сильвестра донеслось знакомое рычание атамана. Филипп Филиппыч давал краткие определения всем, кто столпился вокруг него.
— Ругается, гадюка! — сказал кто-то, — Что ж ты, Никола, не стреляешь?
— Не, мужики, я другое придумал, — заторопился Никола, — Вот, если, к примеру, взять этого
