погиб.
Через полчаса, все еще громко ревя, Аннушка кинулась по лестнице, путаясь в своих долгих ногах, забыв о лифте, вниз, на двор, туда, к бетонной куче, где между кирпичей и ржавых арматурных змей лежал котенок — разбитый, но живой, громко плачущий, пытающийся подняться на переломанные лапки.
С котенком в руках она поймала машину и попросила отвезти ее к ближайшей ветлечебнице. «Закрыто еще, — отвечал водитель, — пять утра! И нечего так убиваться: котенок — не ребенок, нашла по кому плакать!.. Иди, не повезу я тебя никуда — ты мне крышу башкой пробьешь».
…Долго все эти перипетии пересказывать. Короче говоря, вылечила она этого котенка, выходила, и хотя к кошкам в целом по-прежнему относится прохладно, но на этого просто надышаться не может. От стихов хотела с проклятиями отречься, но не прошло и трех месяцев, как снова принялась писать, и даже знаменитого своего «Ангела Смерти» уничтожать не стала, хотя шагов его за своей спиной больше уже не слышала. Печаль по неудавшемуся роману прошла еще раньше — еще там, на подоконнике. В общем, теперь она жива, здорова, чего и вам желает, и от суицидальных поползновений излечилась навсегда.
РОМАН ПОД ПРИЦЕЛОМ
В последнее моё вольное лето перед поступлением в школу отец решил сделать мне подарок: взять меня с собой на молодёжный военно-спортивный слёт. Это получился подарок подарков: я до сих пор очень ярко помню летнее солнце 1971 года, до сих пор не выветрилась из моего сердца радость тех пяти дней.
Отец был на слете главным: пятьдесят здоровенных парней выстраивались перед ним у мачты с красным флагом, и дежурный отдавал ему рапорт. Я радовался этому, как и тому, что взрослые дядьки старались обходиться со мной бережно и некой долей почтительности, — но, разумеется, не в этом заключалась главная радость слётовских дней. Нет, вот что главное: мы живём в палатке на лесной поляне, рядом тихо светится большое озеро небесного цвета, рядом — тёплый песок пляжа, а по ночам в центре поляны разводят такой огромный костёр, что его, наверное, Луноход засекает с Луны, и все поют, и ходят на головах вокруг этого неимоверного костра, — когда же всё-таки приходит время спать, то ложишься не в скучную домашнюю постель, а заползаешь в уютный кокон спального мешка.
Но даже не это главное. В моём распоряжении оказалась масса изумительных вещей, — вот что заставляло меня завидовать самому себе. Мне не смели отказать, мне давали побегать в противогазе, повопить в мегафон, подержать в руках карабин — не заряженный, — и или (отдельно от карабина) патроны… Я сейчас и не упомню всего того богатства, что свалилось мне в руки: учебные деревянные гранаты, секундомеры, компасы… Хорошо помню только одно: как я стрелял из пистолета.
Да вот, представьте себе: семилетнему ребёнку дали пострелять из настоящего пистолета. Это был апофеоз, это было на грани чуда. Я, правда, не помню сейчас, что это был за пистолет, — какой-то спортивный, с длинным стволом… Не помню, нет… Кажется, он был тяжёлым, но всё-таки я мог удержать его в руках, и даже поднять, и даже прицелиться…
Взрослые стояли рядом: отец и ещё двое руководителей слёта — его заместители. Именно отец дал мне пистолет, и теперь, искоса поглядывая на меня, что-то обсуждал с одним из своих заместителей. Второй заместитель побежал расставлять мишени. Стрельбы проводились на песчаном карьере: на одном его крае — стрелки, на другом — цели. Второй заместитель спрыгнул в карьер и пошёл по глубокому песку к мишеням. Несмотря на то, что идти по рыхлому песку было чрезвычайно неудобно, заместитель шагал бодро и пружинисто. Был он небольшого роста, очень крепкий, весь какой-то цельнометаллический, — отлитый из стали и хорошо отполированный. Его высокий, обещавший раннюю лысину, лоб тяжело нависал над лицом, точно надвинутая на глаза солдатская каска. Звали его Романом — Романом Чистяковым.
Он был молчалив, с отцом говорил только по делу, а остальными, кажется, не разговаривал вовсе. Меня не замечал в упор, при том, что мы размещались в одной палатке — это меня-то, который был баловнем всей слётской общественности!.. Он служил инструктором горкома комсомола, — скорее всего, в спортивном отделе. В тот день, когда мне дали пистолет, к Роману из города приехала женщина, — жена его младшего брата.
Эту женщину я запомнил только потому, что в нашем сугубо мужском коллективе она была заметна, как голубь в стае ворон. А вообще-то запоминающегося в ней не было ничего: совершенно стёртая, заурядная внешность, — пустое место. И приехала она вовсе не для того, чтобы маячить на глазах у народа… Я и не знал, кто она такая, и не стремился узнать, — мне много позже, лет через десять рассказали все подробности этого дела.
Роману Чистякову очень не понравилось то, что жена его младшего брата приехала к нему на слёт. Он справедливо считал, что слёт — это совершенно не подходящее место для подобных встреч, да и сама женщина это прекрасно понимала. Всё она понимала, но справиться с собой не смогла: она два года честно держалась, и теперь силы её иссякли.
Её муж Сергей, младший брат Романа, служил срочную. Он и женился перед самым уходом в армию, женился потому, что хотел застолбить территорию: он был много наслышан о том, как быстро девицы забывают своих парней, и хотел получить законные гарантии. Только очутившись в казарме он понял, какого дурака свалял: одно дело, когда тебя забывает девушка, и совсем другое, — когда изменяет жена. Он был очень подозрителен, и не верил в то, что ему могут не изменять. И ещё, он был совершенно не походил на своего старшего брата, — до такой степени не походил, что посторонние вообще не угадывали никакого родства. Сергей был тощ, непомерно длинен, и слегка кривобок, — казалось, что это долговязое, худосочное создание сломалось под ветром, и вскорости непременно засохнет. Только нос у него был мясистый и цветущий, — и нос этот слишком ярко выделялся на общем бледном фоне. Его будущая жена прекрасно видела, что Сергей и наружностью, и нутром своим — не подарок-мужина, но она была не избалована мужским вниманием, совсем не избалована, а кроме того упрямо держалась того мнения, что «нам-де звёзд с неба не хватать». Возможно, этими-то скромными запросами она и понравилась Сергею, но жизнь показала, как быстро могут меняться человеческие установки.
За свадебным столом сергеева невеста впервые увидела Романа, — ладного, стального Романа, его могучий голый лоб, его тяжёлые плечи, — и тотчас влюбилась по уши. Роман скоро понял это и помрачнел, Сергей же, как положено, не заметил ничего. Он, конечно, ждал на всякий случай подвоха со стороны молодой жены и заранее не верил ей ни на грош, но о брате худого помыслить не мог.
Сергея проводили, и для его жены начались печальные дни. Все её жизненные силы уходили на борьбу со своей влюблённостью. Решено было, что пока муж не вернётся, она будет жить у своих родителей, но так выходило, что Роман против своей воли то и дело попадался ей на глаза. Родители молодых повадились часто гостить друг у друга, и Романа они непременно зазывали на общее застолье, и он сидел вместе со всеми и скрипел зубами потихоньку, видя, как где-то рядом дрожат жидкие белёсые кудряшки его невестки. Проще всего посоветовать: не обращай ты внимания, — тем более, и не на что внимания-то обращать! Это верно, — да Роман и сам-то был глубоко равнодушен к скромным достоинствам своей несчастной родственницы, и уж меньше всего хотел портить жизнь брату, но влюблённая женщина создаёт вокруг себя такое мощное поле беспокойства, что не взволноваться мужчине просто не возможно. Пока Роман сидел у себя в горкоме, пока он проверял районные спортивные организации, — словом, пока жена брата не попадалась ему на глаза, он и думать о ней не думал, но как только он оказывался в родственной компании и начинал чувствовать на себе её взгляд, как мрачное, тягостное чувство заволакивало его душу, — он нервничал, томился, злился…
Нельзя сказать, чтобы всё это так уж сильно портило жизнь Роману Чистякову: у него хватало радостей, чтобы перебить неприятный душевный привкус, и всё-таки тайком от самого себя он считал дни до сергеева дембеля.
И Сергей томился в армии: то ли он шестым чувством определил, что дела его семейные плохи, то ли подозревал жену просто из принципа, — мол, все они, бабы, таковы… Но только ему было очень плохо. Он остро чувствовал себя обманутым, он озлобился на весь мир, и злоба сочилась из него так густо, что даже старослужащие старались не задевать его без нужды. На беду он попал в такую часть, где отпуска солдатам давали крайне неохотно, и за все два года ему ни разу не случилось побывать дома.
