И тогда она, не раздумывая, побежала куда-то по асфальтовой дорожке за гаражи…
…И снова Тоня стояла у окна, смотрела на оживающий двор, снова ей было спокойно и легко.
Вот и на работу сегодня не идти, встретила в булочной свою заводчанку, наказала передать мастеру: муж приехал, так она положенные ей два отгула берёт сегодня и завтра, это четверг и пятница, да выходные, ловко получилось — четыре дня дома.
Она услышала, как прошлёпала в ванную Шурка, пошумела там и, сонно, почти не открывая глаз, пришла на кухню. Привычно потянулась к бидону с молоком, заметила мать, но сначала напилась, а потом потёрлась о нё плечом и тоже стала смотреть в окно…
— Такси, — сказала Шурка.
Из такси вышел зелёный старик.
Он был в тусклом зелёном халате, и на голове накручено что-то зелёное с белым — как полотенце у женщин после душа. И борода у него была тоже белая и как будто зелёная.
И, конечно, явился он откуда-то оттуда, из далёких стран, где пьют зелёный чай и глее всегда зелёные деревья и медные позеленевшие кувшины, и города из белого и зелёного камня — какие-нибудь Бухара и Коканд, в них-то и живёт старик.
Старик стоял, подняв лицо вверх, смотрел на балконы…
Потом с четвёртого этажа закричала ему что-то нерусское черноволосая женщина с ребёнком на руках, и старик ответил ей тоже непонятно, отрывисто и хрипло…
— Такой зелёный Магомет, — сказала Шурка.
Удивительная детская точность была в этих словах, и Тоня, вспомнив мужнино слово «оленёнок», снова изумилась и засмеялась.
Она взяла в руки лицо дочери, прошептала ей:
— Отец приехал.
— Где? — Шурка нырнула под материны руки к окну.
— Спит он. Ты не видела разве? На диване.
Шурка метнулась к двери и замешкалась.
— Он какой? — спросила она тоже шепотом.
Тоня смотрела на неё растерянно.
— Большой, — сказала она, наконец…
…Она открыла кран, воды ещё не было, и решила сходить за мясом, может, уже привезли. Из коридора заглянула в комнату. Шурка сидела на своей постели, сложив руки на подогнутых коленях, неотрывно смотрела на спящего отца…
Мяса в магазин ещё не привезли, она пошла в кулинарию, купила фарш. В углу, где сверкала заграничная кофеварка, и продавали бутерброды, управдом Пётр Иванович дул на горячий кофе.
— Когда вода-то будет? — подошла к нему Тоня. Это она так спросила, просто, чтобы сказать что- нибудь…
— Скоро, часа через два пустим.
Тоня почему-то не отходила, и он сказал ей:
— С утра набегался, проголодался… Ты иди, Тоня, у тебя дел много…
Ей хотелось рассказать о муже: год не был дома, а вчера приехал. Она знала: Пётр Иванович одинокий, дети-то у него есть, сын и дочь, взрослые, семейные, а где жена — неизвестно. Ей казалось, одинокий человек много думает о людях и жизни, такому рассказать — он поймёт…
Она взяла и себе стакан кофе. Но встала у соседнего столика лицом к Петру Ивановичу. Ладно уж, помолчим…
Наверное, внучка у него есть. Улыбается он ей нежной улыбкой, какую она видела утром в кабинете, когда бабы подступали к нему…
Стояла Тоня, поглядывала на управдома, и он взглянул не неё несколько раз — озабоченный дядька, старый, рубашка у него серая, с чёрным галстуком, — удобно для одинокого мужика.
Он допил кофе, и, когда проходил мимо, Тоня сказала ему:
— Вы уж не сердитесь на нас… Утром-то, когда набросились мы… Утром бабы злые бывают.
Он внимательно и, казалось, долго смотрел на неё, она не любила долгих взглядов в упор, но сейчас это не раздражало. У него тоскливые глаза, и, похоже, давно они такие, поняла она, может быть, поэтому его взгляд не тягостен и вызывает горькое, и досадное, и радостно-щемящее чувство, и хочется сделать ему что-то хорошее…
Потом он понимающе кивнул и ушёл.
Тоня осталась допивать кофе, в эти минуты ей вспомнилась её ночная собачонка и даже показалось, что тут есть какая-то связь — собачонка эта неприкаянная и то, что было сейчас между нею и Петром Ивановичем.
Но думать об этом ей было неловко, и она заторопилась домой.
Дома было тихо. Шурка также сидела на постели. Посмотрела на мать, опустила глаза и как-то по- взрослому улыбнулась.
Тоня подсела к ней. Молчали…
Потом увидела глаза Сергея, он поднял руку, маня дочь.
Шурка выбросила вперёд голые ноги, съехала с постели и, словно стыдясь своего роста, своих длинных худых ног, не разгибая их, кинулась телом к дивану, коленями на коврик, сложила руки на отцовской руке и уставилась на него смешливо и чуть смущенно.
Тогда он второй рукой коснулся её голого плечика и шеи, провёл по щеке и опустил свою ладонь на руку дочери…
Так просто всё это было, понятно, и всё же таинственное что-то случилось в эти мгновения.
Тоня почувствовала внезапную горячечность в груди и глазах, муж и дочь странным образом отдалились, уменьшились в ясную, точную картину. Лёгкость была в Тоне, она вспомнила своё утреннее слово и, кажется, произнесла его вслух:
— Очарованье…
Но они, наверное, не услышали её…
Потом она побежала в промтоварный, он открывался в десять, ей не терпелось купить Сергею белую рубашку в тонкую чёрную полоску и чем-то похожий на эту рубашку широкий и длинный галстук, который нужно завязывать крупным узлом, как это нарисовано в отрывном календаре.
Возвращаясь, увидела у клумбового крана управдоиа Петра Ивановича.
Из крана била вода, забрызгивала ему брюки, он не замечал этого, не замечал, казалось, и стоящей рядом Тони и других случайно подошедших людей.
Всё было как обычно: какие-то люди вокруг него, неяркий день, вода из крана, который пора закрывать, и, пожалуй, надо уже уходить по делам.
И все же он стоял и пытался вспомнить, найти в себе остаток, радостную частицу утреннего сна — так славно это случилось тогда в кабинете…
Ах, чёрт возьми, он мог бы исчезнуть сейчас к своему старому бродяге-гармонисту.
Он умел это делать.
Но в какой-то миг он увидел вблизи молодую женщину, не узнав в ней Тоню, весёлую молодую женщину, скуласто-красивую…
Когда-то он видел это лицо, оно было в его детстве.
Он подумал, что не стоит правда же, не стоит убегать к печальному гражданину гармонисту…
