возлюбленному Кольке, и всё — подавай дупло!
И она повела меня в кафе, закормила мороженым, зачаровала глазищами и голосом, нарасставляла ловушек и выпытала у меня все тайны. Лопух! Совсем забыл, что я уже старым стал недавно.
Но всё же, тут я настоял, мы договорились так: когда у нас дома всё прояснится, я позвоню ей, сообщу решение предков, а уже потом мы с ней махнем в лес, к тому месту, где устроился Колька. После приятных пыток, которым я подвергся, она, наверное, и смогла бы его найти сама, но я ее запугал, пригрозил, взял железное слово, что без меня она и шагу не сделает, и успокоенный, сытый, слегка торжествующий от того, что все-таки стихию вправил в нужное русло, побрел потихоньку домой.
А деньги ей, оказывается, недавно подарили ко дню рождения предки (отец с матерью, две бабушки, два дедушки и сколько-то там теток и дядек — все скопом на одну именинницу, приличная сумма получилась), подарили с пожеланием здоровья и разрешением купить всё, что ей вздумается. И то сказать — единственный ребенок!
Я шел из магазина и возле дома услышал знакомые, но редко звучавшие слова:
— Приветствую тебя, Владимир Дмитрич!
Под старой рябиной стоял высокий сухощавый человек, в обыкновенной серой рубашке и таких же штанах, с коротко стриженной, седоватой головой, загорелым лицом, поднятой вверх правой рукой.
Для меня он был необыкновенным чуть ли не с третьего класса.
Дядя Сева!
Но какой же он «дядя», если относился к нам с Колькой просто как к младшим товарищам, «корешкам», так он говаривал, и мы с ним были, конечно же, на «ты» и тоже считали его чуть-чуть старшим, но другом, да так оно и было в действительности — если о дружбе.
А вот насчет «чуть-чуть старше» — тут большая закавыка. Он нам не дядя и даже не дед.
Он — прадед!
Хронологически он как бы и не вписывается в поколение наших прадедов, да и в племени дедов еле удерживается — вполне сгодился бы в сыновья деду Володе. Он моложе «дяди» — деда Жени, ему чуть за пятьдесят.
Генеалогия же довольно простая. Наша прямая прабабушка вышла замуж за нашего прадеда Ваньшу — «деда Партизана», летом семнадцатого в возрасте шестнадцати лет. А была она старшей в своей огромной семье, и ее самая младшая тетка — именно тетка! — как раз в тот год и родилась. (Вообще в те далекие времена семьи с пятнадцатью-двадцатью детьми были не в диковину, и, когда, например, у старшей сестры рождался семнадцатый ребенок, младшая сестра могла еще в люльке качаться).
И вот эта самая младшая тетка моей прабабушки — а для меня-то она хоть и двоюродная, но и прабабушка — подрастает, невестится и тоже выходит замуж. И ее муж — так получается — мой прапрадед (пусть и двоюродный). А это уже где-то конец тридцатых годов, а то и начало сороковых. Ну, живут, детей рожают, прапрадед Ларион живым с войны вернулся, опять пошли дети, и последним у них родился Всеволод, наш с Колькой прадед, Так что же, дядя-дед Женя и, тем более, дед Володя, фронтовик и сам уже отец тогда, будут звать младенца «дядей»? Севка — да и всё. И дед Серёга с бабкой Оксаной всю жизнь зовут его Севкой. Мы с Колькой поначалу, по молодости лет, обращались к нему «дядя Сева»», но в одно из своих появлений он стал нас, пацанов, величать: «Николай Дмитрич, привет!», «Владимир Дмитрич, привет!», и приказал нам не «дядькаться», а тоже величать.
И поэтому высокому человеку, стоящему под рябиной с сигаретой в левой и с поднятой правой рукой, я восторженно ответил:
— Приветствую тебя, о благородный Сева Ларионыч!
Мы не виделись почти год. Обычно он появляется у нас в городе летом на пару недель, у него и квартира здесь родительская в центре, там постоянно живут две старушки, может быть, тоже какие-нибудь мои многоюродные прабабки, а сам он давно уже мотается по белу свету. Первая его жена умерла при родах вместе с ребенком. Была потом вторая — развелись. Еще какая-то женщина (это по семейным отголоскам) родила ему дочку и вместе с ней уехала к своим в столичный город — Москву ли, Питер, а может, Киев или Минск, помню только, что именно столичный.
В нашей близкой родне его звали Бродягой, иногда и Чудиком, но скажем, уничижения, презрения или даже насмешки — нет, боже упаси, этого не чувствовалось. Скорее, было что-то от «бежал бродяга с Сахалина…» (Может, он и на Сахалине бывал? — надо осторожненько, невзначай, выспросить.) Было уважение, но какое-то опасливое, был интерес к нему, но с любопытством не лезли — мог насмешливо, едковато, а то и жестко дать отворот. Дядь Женя о нем высказался в своей манере: «Севка — обормот непредсказуемый. Способный, но — обормот!»
— Как живем-могем, Владимир Дмитрич?
— Еще могем, потому и живем, Сева Ларионыч.
— Вот и я так же. Подхожу к вашему дому, смотрю — знакомая «Нива» подваливает, вылезает Женька с каким-то старым толстуном. К вам, значит. Не успел отстояться, еще четыре колеса — Серёга с бабкой твоей, топают всё в тот же подъезд. Опять, значит, к вам. Вывод: затевается какое-то событие. Судя по выражениям лиц прибывающих и отсутствию при них торжественных или печальных предметов, затеваемое событие и не праздничное, и не трагическое. Я в тупике, ибо для построения дальнейшей дедуктивной цепочки недостает информации. Может, подкинешь пару фактиков, Владимир Дмитрич?
Мы сели на скамеечку в нашем длинном и узком дворовом скверике, и я рассказал ему всё, что знал — то есть о Кольке, конечно.
— А я только сегодня утром приехал. Ну, пока то да сё, потом хотел позвонить вам, да что-то всё время занято было. Решил прогуляться по городу, всё же год не был, и вот забрел сюда. Как думаешь, идти мне на ваш семейный совет?
— Обязательно. Сам же говоришь — семейный совет.
— А-а… спасибо… хоть ты меня чужим не считаешь.
— Да ты что, Ларионыч! Ты для нас с Колькой — знаешь кто?
— Ладно, ладно… Не об этом речь. У меня сомнения другого рода. Как бы тебе объяснить?.. В поисках, так сказать, истины, а в данном конкретном случае в поисках оптимального решения, учитываются, в основном, те мнения, которые большинству представляются объективными. Так? А насколько я знаю себя и окружающих, мое мнение, пусть и редко высказываемое, вряд ли когда-нибудь воспринималось как объективное, угодное большинству, — что-то мне трудно припомнить такой случай. Ведь как обычно бывает: брякнешь что-нибудь такое истинное, а на тебя смотрят, как на беглеца из дурдома. Разве не так?
— Нет, не так. Мы с Колькой… ну я-то уж точно, я, например, никогда не подвергал сомнению твои… мысли там, высказывания…
— Ага, не подвергал, значит… Брось, не смущайся. «Подвергать», «свергать»… знаешь, такие словечки лучше звучат с ироническим оттенком. Словом, как говорили раньше кое-где, «сумлеваюсь я», и «сумлеваюсь» вот в чём: не навредить бы мне своим присутствием.
— Да ты что, Ларионыч! Ты что — увильнуть хочешь?
— Ну вот, приехали… Опять устами младенца глаголет истина. Увильнуть, не увильнуть… А имею я право, именно я, вмешиваться в судьбу другого человека?
— А ты не вмешивайся. Ты — помоги.
— Молодец, младенец. Ладно, будем думать. Я сейчас не пойду к вам, тут надо еще кое-куда заглянуть. А попозже может быть…
— Может быть?!
— Если не приду, значит, будут веские причины. Настолько, что я надеюсь, они не подвергнутся твоему презрению.
— Ладно, я тоже надеюсь.
— Ну и будь здоров. До встречи.
Он ушел. Домой мне не хотелось. Думать не хотелось. Ничего не хотелось.
Всё же в голову лезла всякая разность. Была какая-то моя невысказанность или недосказанность Ларионыча, словно мы не сказали самого главного, а чего именно — так и осталось непонятным. Тоже мне — «прадед»! То ли дело прадед Ваньша Черемных — тот бы уже сказанул, как шашкой рубанул. Да он и
