который лежал у входа в пещеру между нами и холодом, когда я был маленьким голым ребёнком. Смотри, — один из волков поднял свою серую морду и стал тереться ею о колени Маугли, — мой брат знает, что я говорю о них. Да, когда я был маленьким ребёнком, он тоже был детёнышем, и мы вместе с ним катались по земле.
— Но ведь ты говорил, что ты родился от человека, — заворковала девушка, прижимаясь к его плечу. — Ведь ты же родился от человека?
— Да, я сказал это! Я это знаю потому, что все моё сердце в твоей власти, моя малютка.
Её головка склонилась и прижалась к подбородку Маугли. Гисборн сделал предостерегающий жест рукой, чтобы удержать Абдур-Гафура, который ничуть не был растроган этим удивительным зрелищем.
— Но я рос, как волк среди волков, пока не наступило время, когда те, из джунглей, заставили меня уйти от них, потому что я человек.
— Кто велел тебе уйти? Ты говоришь что-то не по-человечески.
— Сами звери. Ты никогда не поверишь мне, моя малютка, но так было на самом деле. Звери из джунглей приказали мне уйти, но эти четверо пошли за мной, потому что я был их брат. Сделался пастухом стад и жил среди людей, научившись их языку. Хо! Хо! Стада платили дань моим братьям, пока одна женщина, старая женщина, моя любимая, увидела однажды ночью, как я играл на жниве с моими братьями. Тогда они сказали, что я одержим бесом, и палками и камнями прогнали меня из деревни, а эти четверо шли за мной, но крадучись, а не открыто, как раньше. За это время я научился есть вареное мясо и свободно говорить. И вот, сердце моего сердца, я пошёл бродить из деревни в деревню и был то пастухом рогатого скота, то погонщиком буйволов, то разведчиком дичи, но с тех пор не было человека, который бы осмелился дважды погрозить мне пальцем. — Он наклонился и погладил по голове одного из волков. — Погладь и ты их. Ты видишь, что в этом нет ничего страшного и ничего колдовского. Смотри, они уже знают тебя.
— Леса полны великими дьяволами, — содрогаясь, сказала девушка.
— Это ложь. Детская ложь, — убеждённо возразил Маугли. — Я спал под открытым небом на рассвете и в тёмную ночь, и я знаю. Джунгли мой дом. Разве может человек не доверять кровле своего дома или жена — очагу своего мужа. Наклонись и погладь их.
— Они собаки и нечистые, — прошептала она, протянув руку к волку, но отвернувшись.
— Только отведав плода, мы вспоминаем о заповеди! — с горечью проговорил Абдул-Гафур. — К чему ещё ждать, сахиб? Убей его.
— Молчи!.. Послушаем, как все это произошло, — сказал Гисборн.
— Ты хорошо сделала, — сказал Маугли, снова обняв девушку. — Собаки они или не собаки, но они обошли вместе со мной тысячу деревень…
— Ага! А где же было тогда твоё сердце? Тысячи деревень! Ты видел в них тысячи девушек. А я… Я уже больше не девушка… Отдал ли ты мне своё сердце?
— Чем я должен тебе поклясться? Может быть, Аллахом, о котором ты мне говорила?
— Нет, клянись мне своей жизнью, и этого будет довольно. Где было твоё сердце в те дни?
Маугли тихонько рассмеялся.
— В моем животе, потому что я был молод и всегда голодал. Тогда-то я научился выслеживать дичь и охотиться, посылая своих братьев туда и сюда, как король, командующий своими армиями. Так я пригнал нильгаи к глуповатому молодому сахибу и толстую жирную кобылу к толстому жирному сахибу, когда они просили меня показать мою силу. Я мог бы свободно погнать и их самих. И даже теперь, — он слегка возвысил голос, — и даже теперь я знаю, что позади нас стоит твой отец и Гисборн-сахиб. Нет, не убегай, потому что будь их хоть десять человек, ни один не осмелился бы сделать и шага вперёд. Припомни, как твой отец бил тебя. Должен ли я сказать слово, чтобы снова погнать его через лес?
Волк поднялся, оскалив зубы. Гисборн почувствовал, как Абдул-Гафур, стоявший с ним рядом, задрожал всем телом, и скоро его место опустело — толстяк пустился улепётывать по тропинке.
— Остаётся только Гисборн-сахиб, — по-прежнему не оборачиваясь, сказал Маугли, — но я ел хлеб Гисборн-сахиба, а теперь я буду на службе у него, и мои братья будут также и его слугами: будут выслеживать дичь и приносить лесные новости. Спрячься в траву…
Девушка убежала, и высокая трава сомкнулась позади неё. За нею последовал сторожевой волк, а Маугли, окружённый своими тремя телохранителями, очутился лицом к лицу с Гисборном, когда лесничий вышел из-за дерева.
— Вот и все колдовство, — сказал он, указывая на трех волков. — Толстый сахиб знал, что мы все, выросшие среди волков, бегали в детстве на локтях и коленях. Ощупав мои руки и ноги, он узнал правду, которой ты не знал. Что в этом удивительного, сахиб?
— Но это ещё более удивительно, чем колдовство. Значит, это они пригнали нильгаи?
— Да, и точно так же они пригнали бы Иблиса, если бы я приказал им это. Они — мои глаза и мои ноги.
— Ну, погляди-ка сюда; у Иблиса нет двустволки, и твои дьяволы должны кое-что запомнить: вот, например, теперь они стоят один за другим, так что я мог бы двумя выстрелами уложить всех трех.
— Но ведь они знают, что будут твоими слугами, как только я сделаюсь лесным сторожем.
— Будешь ли ты сторожем или нет, но ты обесчестил Абдул-Гафура. Ты внёс позор в его дом и на его голову.
— Что касается бесчестья, то он был опозорен тогда, когда взял твои деньги, и ещё более тогда, когда он стал нашёптывать тебе в уши, чтобы ты убил голого человека. Я сам поговорю с Абдул-Гафуром, потому что я теперь на службе у правительства, и у меня будет пенсия. Он должен устроить свадьбу по какому угодно обряду, или ему придётся ещё раз побегать. На рассвете я поговорю с ним. А теперь — у сахиба есть свой дом, а здесь — мой дом. Пора спать, сахиб.
Маугли повернулся и исчез в густой траве, оставив Гисборна в одиночестве. Нельзя было не понять намёка лесного бога, и Гисборн вернулся в бунгало, где Абдул-Гафур вне себя от ярости ждал его на веранде.
— Успокойся, успокойся! — сказал Гисборн, слегка встряхнув его, потому что он имел такой вид, как будто готов был упасть в обморок. — Миллер-сахиб сделал этого человека лесным сторожем, а ты знаешь, что это правительственная служба, и что в конце её он получит пенсию.
— Но он пария-млеч — собака среди собак; пожиратель падали! Какая пенсия может вознаградить за это?
— Про то знает Аллах, а ты ведь слышал, что беда уже случилась. Не будешь же ты трубить про неё всем другим слугам? Устрой скорее шади, и девушка сделает из него мусульманина. Он очень красивый малый. Что удивительного, что после твоих побоев она пошла к нему?..
— Он говорил вам, что натравит на меня своих зверей?..
— Да, мне кажется, он сделает это. Если он колдун, то очень сильный.
Абдул-Гафур подумал ещё немного, но потом бросился в ноги Гисборну и, забыв, что он мусульманин, принялся жалобно причитать:
— Ты — брамин, а я твоя корова. Устрой это дело и спаси мою честь, если её ещё можно спасти.
Гисборн во второй раз пошёл в лес и стал звать Маугли. Ответ послышался с верхних ветвей дерева, и тон его далеко не выражал покорности.
— Говори, — вежливо сказал Гисборн, поднимая голову кверху. — Ещё есть время лишить тебя места и прогнать вместе с твоими волками. Девушка должна на эту ночь вернуться в дом отца. Послезавтра будет шади по мусульманскому закону, и тогда ты можешь взять её к себе. Проводи её к Абдул-Гафуру.
— Я слушаю тебя, — среди ветвей послышался шёпот двух голосов, обсуждавших предложение. — Мы повинуемся… В последний раз.
Спустя год Миллер и Гисборн ехали как-то вместе по лесу, разговаривая о своих делах. Они выехали к скалам около Канийского ручья; Миллер ехал несколько впереди. Под тенью колючего кустарника барахтался голый коричневый ребёнок, и тут же из-за кустов выгладывала голова серого волка. Гисборн едва успел толкнуть ружьё Миллера так, что пуля проскользнула между верхними ветвями.
— Вы с ума сошли? — заорал Миллер. — Смотрите сюда!
— Я вижу, — спокойно отвечал Гисборн. — Мать, наверное, где-нибудь поблизости. Вы взбудоражите всю стаю, клянусь Юпитером.
Ветви раздвинулись, и женщина, без покрывала на лице, бросилась к ребёнку.
