Когда-то мы жили в Митаве — столице Курляндии. Потом началась Война, русские отступали и всех нас в 1915 году выселили на восток. Боялись, что мы перейдем на немецкую сторону.
Мы переехали в Санкт-Петербург, где у нас был «русский особняк» на Каменном острове. В «маленькой Курляндии», как ее называли. В 1917-ом сразу же после Февральской — нас выселили и оттуда. Как — «неблагонадежную нацию».
Тогда мы переехали сюда — под Петрозаводск в наш «охотничий домик». Все говорят, что и отсюда пора уезжать — по соседним домам рыщут комиссары с чекистами и… убивают всех наших. Но мама не хочет никуда ехать. Говорит, что дома (все мы по сей день зовем Германию — «домом») еще хуже. Наша собственная — немецкая мразь учинила там революцию почище русской! Убивают всех офицеров, глумятся над женщинами, — страшно…
Да и… Мама ждет домой папу. Он, как немец, был выведен из состава действующей — перед самой войной и отправился служить в Сибирском корпусе: то ли в Туркестан, то ли — Монголию.
Мама говорит, что это последний наш дом, где он нас еще сможет найти. Вот приедет он из Монголии, заберет всех нас и тогда мы уедем. Куда-нибудь. Может в Англию, где у нас много родственников, а может и — Штаты. Или — Аргентину. Папе решать.
Дядя Арнольд с ней не согласен. Он верит, что комиссары нагрянут со дня — на день. Он говорит, что дело не в том, что мы —
Мама в ответ пожимает плечами:
— Ты преувеличиваешь, Арно! Ты — Крест мой. Ты — вечный трус. Кто тебя просил называться толстовцем?! Твое поведение недостойно нас — Рыцарей. Истинный немец должен идти на Войну и Умереть, если что… Да, они могут прийти. Да, они могут убить нас.
Ты думаешь, я… Я побегу от этого быдла? Да, мы переезжали из дому в дом. Мы — подданные Российской Империи и ежели наша с тобой Родина принимала Закон, согласно коему…
Ужасный Закон. Несправедливый. Кощунственный. Но — Закон! И
Поэтому мы — переезжали. Но бежать от убийц, негодяев и Хамов.
И вот мы живем в «охотничьем домике», ожидая неизвестно чего. Каждый вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой садятся за пожелтелые ноты, кои каким-то мистическим образом нашлись здесь — в карельской глуши.
Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает что-нибудь на табак. Такой уж он человек. Не может курить «самосад». Толстовец.
С улицы шум, — слышно как подъехали сани. Да не одни — много!
Я вскакиваю и кричу: «Это — папа!» — и сразу же осекаюсь. У дяди Арнольда какой-то стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не верю своим глазам, — табачный пепел трудно отмыть — фрау Краузе необычайно расстроится.
Сзади раздается сухой мамин голос:
— Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни — трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и…
Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились слуги. Они — и вышли из своей комнаты, и в то же время, — как бы пытаются спрятаться — здесь, среди вешалок.
В дверь бьют чем-то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и тот отпирает огромную дверь.
Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом — на всяких малинах, да кичах мне говорили: «Комиссары — жиды! Продали Русь инородцам!» Не знаю…
Они зашли какою-то темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех, кого я успел увидать, да запомнить — еврейские лица были у одного, может — двух. Остальные же… Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли мои домашние учителя.
И еще — я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как голодные сироты — на господскую елку. Кто-то из них сразу же потянул бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист… Бросил ее куда-то назад с криком:
— Примите кто-нибудь. И давайте мешки. А то — не хватит!
В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил прямо в окно с криком: «Беги, Клаус! Они всех перебьют!» — грохнул выстрел.
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и… Я вернулся назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И ее дочь Паула. И фроляйн Мильх…
А я лежал в снегу и все это слушал и — ничего не мог сделать. Я даже не умел стрелять — потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом… Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и — не мог ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они сравнивали маму и Аннхен, как — женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали там — рядышком, сильно обгорелые — лицом вниз. Видно их — то ли облили чем-нибудь, то ли — посыпали порохом, потому что… Остались лишь обгорелые кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно так: пуля в затылок — легкая смерть.
Знаете… Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря — знал, как убивать, и — как умирать, ежели что, но… Эти два обгорелые трупа не были моими мамой и Аннхен.
Я забросал трупы снегом — жирным, почернелым с запахом горелого сала и копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он — верно, был убит сразу в прихожей, а там — все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него, собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было — ни носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман — там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым лицом на эмали. Я — Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что Господь послал мне его — неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок на шею.
