Я не могу найти себе места. Видите ли…
Все три прошедших войны мы — германские бароны вели с преступною, наглою Францией. Я сам — говорю по-французски. У моего города — французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем… Французы, входя в наши — немецкие города, страшно в них зверствуют. Что делают с женщинами — и так ясно. Но они же ведь не оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за коих можно взять выкуп…
Господи, я спрашивал у кюре — люди ли это, иль — созданья нечистого, коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное… Потом. На Страшном Суде.
Я не знаю… Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня — здесь и сейчас, — за все слезы, страдания, Кровь моих подданных…
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их дотла, а жителей предавал огню и мечу… Я — Рыцарь. Я не могу и не желаю обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ…
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня, моего отца, старших братьев моих — Господь миловал, но вот милую матушку… Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и спас Ее — самую главную и любимую для меня Женщину…
Но она умирала… И тогда я дал Господу — самую страшную, последнюю Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную — Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без различия Крови и подданства, я…
Я — Дал Клятву, что — ради матушки я встану в один — общий строй с ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву. Весь город. Мой — подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с известием, что матушке стало лучше… И весь город мой узрел в сием — Перст Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, — Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я — в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам — что Святее и Чище: Гроб, или — Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она — без меня. Я не могу и никогда не смогу обрезаться, а она — не может, да и не хочет принять Крещение. Я — Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде с гоем… Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень… В Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:
— Куда тебя посылают? Куда тебе писать письма?
В тысячный раз я ответил:
— Дед мой — комендант Яффской Крепости. Он уже стар и ждет, не дождется меня, чтоб передать мне командованье. Он страшно обрадовался, когда узнал, что оставляет Крепость родному внуку. Я служить буду в Яффе.
В тысячный раз еврейская жена моя поправила меня:
— В Хайфе. Твоя крепость называется — Хайфа. Она всегда была Хайфой. Там живут наши родичи. Они зовут ее — Хайфа…
Я устал от этого спора. Кто я? Граф Геннегау. Где моя Родина? В Геннегау. Кому я служу? Германскому Императору.
Почему же враги мои — назло мне зовут меня Граф Александр д'Эно? Почему земли мои они зовут графством Эно??! Почему они всю жизнь твердят, что мы — Франция, временно занятая Германией?!
Не хватало мне только всех этих безумных, бездумных споров — где мне служить, — в Яффе, или же — в Хайфе! Дед мой защищал сарацинскую крепость Яффу от мусульман. Жители города, что помогали ему на стенах, зовут город свой — Хайфа и говорят, что сарацины переиначили его иудейское имя. Дед же пишет, что пленные сарацины возвели крепость Яффу на окраине горда Хайфы и никто не виновен в том, что город впоследствии вполз на сарацинскую крепость, а крепость та раскинула стены вокруг иудейского города!
Кто я?! Фон Геннегау, или — все же д'Эно?! Куда я еду служить: в Яффу, или же — в Хайфу? Господи, просвети меня, темного — где у нас завершается Германия и начинается Франция?! Где у них — конец Палестины и начало Израиля?! У меня странное чувство, что я шило меняю на мыло. Из огня да в полымя. И моя собственная жена столь же ненавидит арабов и сарацин, сколь я — ненавистную Францию.
Я видел пленных сарацин, привезенных паломниками из Палестины. Я не узрел большой разницы в них и внешности моего тестя. Впрочем, разница есть — тесть мой иудей лишь на четверть. А на три четверти он… Теряюсь сказать — француз или немец.
Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил ермолку и пейсы. Или наоборот…
Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик — его Крестят, чтоб я смог гордиться моим сыном — Рыцарем! А ежели сие — девочка, пусть растет она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши…
Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали согласие, что все это — деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил, что обидеть Паломника — Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то, что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.
На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении торопятся к возведенной мной церкви. Пора.
Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано, и замолено поцелуями много раз…
Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я — в Божью Волю и то, что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не родившегося ребеночка. Но я — ОБЕЩАЛ.
И я — Рыцарь. А Рыцарское Слово — дороже всего. Я Верю в сие…
Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны мне вслед и кричали:
— Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!
Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли «мироточивую и нерукотворную Богородицу». Люди мои по очереди вставали на колени и причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту наших помыслов.
У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот… Не возвращается назад почти что — никто. Поэтому братья мои столь крепко обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:
— Ты… Не думай. Ты — не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!
Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:
— Я сам вырос без батюшки и знаю… Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но — сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом — сторицей!
При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные
