– - Да уж чего добираться, когда добрался,-- сказал Выошин,-- в некоторых селениях уже такой тиф, что мое почтение… а вы думали что?..
– - Одначе все ж не такой, как в городе? -- спросил священник.
– - Такой ли, не такой, а в Г * каждый день по пятку умирает. Да вот не далее как вчера ротный командир в К * в постель слег, а еще накануне мы с ним в ночное дело ходили…
– - Какое дело? Ты-то зачем сунулся?..
– - А я волонтером… Дело в том, что приказано было саперам какие-то турецкие работы уничтожить на Евфрате… Сапер послали взвод, а из К * велено дать роту в прикрытие… Вот, как наступила ночь, взяли они армяшку-проводника и пошли… и я пошел… Дороги никакой нет, все снегом завалено, так что без проводника идти и не думай… Представь себе: все канавы да канавы, вместо дорог-то, одна вдоль другой… Проводник эту местность очень хорошо знал и все по гребням шел… А мы за ним гуськом да потихоньку; скоро-то и идти было невозможно. Направо ступишь -- провалишься; налево -- тоже по шею в снег уйдешь. Чем дальше идем, тем больше наш проводник страху набирается; идет да возьмет и сядет на землю. 'Чего он сел?' -- 'Иохтур иол!'; 'Дороги, говорит, нет!' -- 'Дай ему!'.
– - Это что же дать-то? -- спросил священник.
– - Ну, понятно -- в шею. Ну, дадут в шею, он сейчас -- 'вар, вар!' и опять идет… Ему-то в чужом пиру -- похмелье… Дошли мы до переправы. Ночь чистая, ясная, луна светит во все лопатки… И представь себе -- чертовщина! В каких-нибудь много полутора верстах, около ихнего селения, черкесы ездят, и пехота, так человек двести, куда-то идет… И все это видно как на ладони и нас видно!.. То есть до такой степени опасно, что даже не страшно стало!.. Начали саперы работать… Рота развернулась и присела кое-как… А ротный командир здорово заложил перед выступлением! все пристает к саперным офицерам: 'Господа инженеры! позвольте огонь открыть!.. Перестрелку затеем и нам ее за дело сочтут!' Хорошо, что не согласились. Затей мы перестрелку, всех бы нас тут положили, потому что отступления никакого: одни канавы… И только мы убрались из этого 'канавного похода' восвояси, как этот самый ротный командир заболел и теперь в тифе лежит…
– - Должно быть, простудился в снегу,-- заметил священник,-- возможно, что и вовсе распахнувшись шел, так как вы изволили заметить, что он…
– - Заложил слегка? Возможно…
– - А сгоряча-то его и прохватило морозом… Тоже вот теперь сапожонки были, должно быть, худые; снега-то и наглотались… Вот к чему ведет употребление вина, да еще неумеренное. Ему бы выйти на бой со врагом тверезым, а с морозу как пришел -- одну, две рюмки разрешил; ничего… Даже благо… то-то вот и есть!
– - Да уж что говорить, отец Андрей, когда он теперь, быть может, к праведникам сопричтен…
– - Сопричтен ли?
По этому поводу офицеры опять, благодаря Заелову, стали рассуждать о будущей жизни и затем незаметно перешли на награды. Посыпались чины и кресты, точно из рога изобилия. На улице между тем догорал день, и бумага в окнах из белой сделалась светло-серой; собеседники перешли в комнату Иловлина, где было посветлее. Неожиданный сюрприз, поданный Самойловым в виде тарелки с кишмишем и орехами, опять повернул разговор совсем в другую сторону.
Общество развеселилось. Вьюшин рассказал несколько не совсем скромных анекдотов, которые будто с ним случились; перешли на любовь, причем Заелов говорил, что любовь -- это вещь удивительная и страшная, а Вьюшин -- что ничего в ней удивительного нет. 'Я как выпью, так сейчас и влюблен'.
Между прочим, все удивлялись, как в такой грязной деревушке открылась такая красивая девушка, как Мариам. Один только Вьюшин, который был маленького роста и худощав, не одобрял ее красоты, находя, что она недостаточно толста, потому что женщина чем толще, тем лучше. Заелов находил в ней что-то фатальное и таинственное и подшучивал над Иловлиным.
– - Уж вы не скрывайтесь! Я все вижу… Вы к ней неравнодушны… Если б я был помоложе, то непременно ее бы похитил отсюда… А вы только смотрите!
Затем Заелов нарисовал на двери довольно неумело женскую фигуру без ног и подписал 'Мариам -- будущая супруга капитана Иловлина'. Лицо вышло кривое и ни капли не похоже на оригинал, но когда он намазал ей большие глаза, то лицо приняло сразу такое неприятное выражение, что Вьюшин воскликнул: 'Экая ведьма! Только метлы недостает…' В одном только Иловлине шутки о Мариам не вызывали смеха. С наступлением вечера офицеры надели полушубки и пошли немного прогуляться о отцом Андреем.
В воздухе было морозно и тихо. Слежавшийся на дороге снег скрипел под сапогами. По направлению к Эрзеруму тянулась долина, покрытая белым, нетронутым снегом, матовая поверхность которого случайно искрилась от лучей луны; только в нескольких направлениях извивались и чернелись глубокие следы чьих- то ног. Нежные и округленные тени, точно воздушные берега, окаймляли вдали это серебряное озеро, а там, далее, было уже совсем темно… К этой картине больше всего шло безмолвие… Небо было чисто, и тысячи звезд светили дрожащими, холодными огнями в его темном пространстве. Над Эрзерумом держалось слабое зарево от вечерних огней, и в одном месте что-то то сверкало, то тухло.
– - Эко небо какое чистое! -- сказал отец Андрей.-- Мир на небе, да на земле его нет.
– - Да,-- заметил Вьюшин,-- пора бы в Россию…
– - То-то вот и есть, господа вояки! Воюете, воюете, а потом и видите, что мир лучше… Кажется, чего лучше мира и спокойствия, а вы кровь проливаете. Оттого и болезни идут, ибо поднявший меч от него и погибнет [Вариант выражения из Евангелия от Матфея: 'Взявшие меч -- мечом погибнут'].
– - Теперь ведь святки, господа,-- заметил Заелов,-- деревенские девки в зеркало смотрят, воск льют… имена спрашивают у прохожих. А тут вместо красной девицы на буйвола наткнешься или на стаю собак.
– - Это хорошо еще,-- возразил Вьюшин,-- если на буйвола… А если на турок? Вдруг им придет фантазия вылазку да ночное нападение. Вот тебе и будет суженый да ряженый…
– - Ну, прощайте, господа! Девять часов, пора и домой, а то застынете…-- сказал отец Андрей…
– - А мы вас проводим, батюшка…
И вся компания, за исключением Вьюшина, который сослался на усталость, потянулась в дом бека…
В этом доме все было тихо. Только в одном слабо освещенном окне мелькали чьи-то тени. Все вошли в комнату к отцу Андрею.
– - Милости просим,-- сказал священник, зажигая свечу,-- я сейчас пойду распорядиться кое о чем…
Завлов закурил папироску, а Иловлин сел и задумался. Он чувствовал какую-то тяжесть во всем теле, и в голове его беспорядочно пробегали отрывистые мысли: 'десять фунтов свечей Порошину', 'голова болит', 'мир и звезды', 'отец Андрей', 'кладбище'…
В соседней комнате, где помещался фельдшер и прислуга, кто-то вполголоса, мерно и однообразно рассказывал сказку про несчастного Ивана.
– - Пришел он к одному богатому мужику и спрашивает: не наймет ли кто меня на работу? -- 'Что тебе в год за работу?' -- 'За три года -- полтора гроша…' Удивился хозяин и говорит: 'Оставайся'. Остался Иван и работал усердно; так три года и миновали. Хозяин и говорит: 'На тебе, Иван, что заработал,-- полтора гроша'. Взял несчастный Иван полтора гроша и пошел куда глаза глядят. Шел, шел; лесом шел; полем шел; аж устал. Устал Иван, и захотелось ему напиться. Видит курган, а на том кургане верба стоит. И говорит он сам себе: 'Взойду я на тот курган, потому где верба -- там и вода, стало быть…' И взошел только, братцы мои, на курган -- и видит глубокий колодец, и в колодце том глубоко, глубоко вода блещет. Как тут быть? Пить хочется, а припаса того, чтобы воду добыть, нет. И сказал себе Иван: 'Брошу я эти полтора гроша в колодец. Если хозяин меня рассчитал за труды мои по милости божией, то должны они, гроши те, выскочить назад; а если не рассчитал он меня по милости божией, то гроши так там и останутся…' Бросил он гроши в воду, а они как пошли ко дну, так назад и не возвращались. И решил тогда Иван, что мало он служил своему хозяину, и пошел опять к нему. 'Возьми, говорит, опять меня в работники…' А хозяин ухватился за него, потому работник хороший. 'Что тебе, говорит, за год?' -- 'За два года -- грош'.-- 'Хорошо, говорит, оставайся'.
