уважение.
Я видел, что Род поднял голову, как бы желая сделать какое-то замечание, потом снова опустил её и расставил ноги, как лошадь, везущая плуг. Род может пройти в тени милю за три минуты по обыкновенной дороге, в обыкновенном кабриолете. Он чрезвычайно силён, но, как большинство лошадей хембльтонской породы, с годами становится несколько угрюмым. Никто не может любить Рода, но все невольно уважают его.
— В них, — продолжал рыжий конь, — я желаю пробудить постоянное сознание наносимых им обид и оскорблений.
— Что это такое? — сонно спросил Марк Аврелий Антоний. Он подумал, что Бони говорит о какой-нибудь особенной еде.
— Говоря «обиды и оскорбления», — Бони бешено размахивал хвостом, — я подразумеваю именно то, что выражается этими словами. Да, именно то.
— Джентльмен говорит совершенно серьёзно, — сказала кобыла Тэкк своему брату Нипу. — Без сомнения, размышление расширяет кругозор. Его речь очень возвышенна.
— Ну, сестра, — ответил Нип. — Ничего он не расширил, кроме круга обглоданного им пастбища. Там, откуда он пришёл, кормят словами.
— Все же это — элегантный разговор, — возразила Тэкк, недоверчиво вскидывая хорошенькую тонкую головку.
Рыжий конь услышал её и принял, как ему казалось, чрезвычайно внушительную осанку. В действительности же он имел вид чучела.
— Теперь я спрашиваю вас — без предрассудков и без пристрастия, — что сделал когда-либо для вас человек-тиран? Разве вы не имеете неотъемлемого права на свежий воздух, дующий по этой безграничной равнине?
— Вы когда-нибудь зимовали здесь? — весело сказал Дикон, остальные засмеялись исподтишка. — Довольно-таки холодно.
— Нет ещё, не приводилось, — сказал Бони. — Я пришёл из безграничных пространств Канзаса, где благороднейшие из нашего рода живут среди подсолнечников, около садящегося во всем своём блеске солнца.
— И вас прислали как образец? — сказал Рик, и его длинный, прекрасно ухоженный хвост, густой и красивый, как волосы квартеронки, дрогнул от смеха.
— Канзас, сэр, не нуждается в рекламе. Его прирождённые сыны полагаются на себя и на своих туземных отцов. Да, сэр.
Туиззи поднял свою умную, вежливую, старую морду. Болезнь сделала его застенчивым, но он всегда — самый вежливый из коней.
— Извините меня, сэр, — медленно проговорил он, — но если только данные мне сведения не верны, большинство ваших отцов, сэр, привезено из Кентукки, а я из Падуки.
Небольшая доля гордости слышалась в последних словах.
— Каждая лошадь, смыслящая что-нибудь, — внезапно проговорил Мульдон (он стоял, упёршись своим волосатым подбородком в широкий круп Туиззи), — уходит из Канзаса прежде, чем ей остригут копыта. Я убежал из Иоваи в дни моей юности и невинности и был благодарен, когда меня отправили в Нью-Йорк. Мне-то вы не можете рассказать о Канзасе ничего, что мне было бы приятно вспомнить. Даже конюшни на бегах не представляют собой ничего особенного, но и они могли бы считаться принадлежащими Вандербильту по сравнению с конюшнями Канзаса.
— То, что думают сегодня канзасские лошади, американские ещё будут думать завтра, а я говорю вам, что, когда лошади Америки восстанут во всем своём величии, дни поработителей будут сочтены.
Наступило молчание. Наконец Рик проговорил довольно ворчливо:
— Если хотите, то все мы восставали во всем нашем величии, за исключением разве Марка. Марки, восстаёшь ты иногда во всем своём величии?
— Нет, — сказал Марк Аврелий Антоний, задумчиво пережёвывая траву, — хотя видел, как многие дураки пробовали сделать это.
— Вы сознаётесь, что вы восстаёте? — возбуждённо сказал канзасский конь. — Так почему же — почему вы покорились в Канзасе?
— Лошадь не может ходить все время на задних ногах, — сказал Дикон.
— В особенности, когда падает навзничь, прежде чем поймёт, что с ней. Мы все проделывали это, Бони, — сказал Рик. — Нип и Тэкк пробовали это, несмотря на то, что говорит им Дикон, и Дикон пробовал, несмотря на то, что говорили ему Род и я, и я и Род пробовали сделать то же, несмотря на то, что говорил нам Гранди, а я думаю, что и Гранди делал то же, несмотря на то, что говорила ему мать. Это переходит от поколения к поколению. Жеребёнок не понимает, почему он пятится, брыкается по-старинному, встаёт на дыбы. Сохранился тот же старинный крик, который испускаешь, когда падаешь в грязь головой туда, где должен бы быть хвост, и внутренности у тебя трясутся, словно пойло из отрубей. Тот же самый древний голос говорит тебе на ухо: «Ну, дурачок, на что ты рассчитываешь, делая это?» — На здешней ферме мы не думаем о том, чтобы восставать во всем нашем величии. Идём парой или в одиночку, как прикажут.
— А человек-тиран сидит и пялит глаза на вас, как вот теперь. Не правда ли, вы испытали это, сударыня?
Это последнее замечание было обращено к Тедде. Всякий сразу мог видеть, что бедная, старая, беспокойная Тедда, отгонявшая мух, провела бурную молодость.
— Зависит от человека, — ответила она, переминаясь с ноги на ногу и обращаясь к своим товарищам. — Они немного обижали меня, когда я была молода. Я думаю, что была немного нервна, а они не позволяли мне проявлять эти качества. Это было в графстве Монроэ, в Нью-Йорке, а с тех пор до того, как я пришла сюда, я возила такое количество людей, что могла бы наполнить ими целую гостиницу. Человек, продавший меня, сказал моему теперешнему хозяину: «Смотрите же, я предупредил вас. Не моя будет вина, если она сбросит вас посреди дороги. Не запрягайте её в высокий кабриолет и не пускайте без наглазников, — говорил он, — и без вот этой узды, если желаете возвратиться домой невредимым». Ну, первое, что сделал хозяин, — это достал высокий кабриолет.
— Не могу сказать, чтобы я любил высокие кабриолеты, — сказал Рик, — они плохо удерживают равновесие.
— А для меня так очень удобно, — сказал Марк Аврелий Антоний. — Там всегда на заднем сиденье бывает ребёнок, и я могу остановиться, пока он собирает красивые цветы, да и ухватить травки. Женщины всегда говорят, что мне надо угождать, я не довожу дела до того, чтобы проливать пот.
— Конечно, я ничего не имею против высокого кабриолета, когда могу его видеть, — быстро продолжала Тедда. — Меня раздражает, когда эта несносная штука прыгает и качается позади моих наглазников… Потом хозяин посмотрел на узду, которую продали вместе со мной, и сказал: «Господи Боже мой! Да ведь с такой уздой самая смирная лошадь станет на дыбы!» Потом он взял простую узду и надел её так, как будто обратил особое внимание на чувствительность моего рта.
— А у вас есть это чувство, мисс Тедда? — сказала Тэкк.
Рот у неё был словно бархат, и она знала это.
— Может быть, и было, мисс Тэкк, да я забыла. Потом он отпустил повод — это в моем стиле — и, право, не знаю, имею ли я право рассказывать это — он… поцеловал… меня…
— Ну, клянусь копытами, — сказала Тэкк, — не понимаю, отчего это некоторые люди бывают так дерзки!
— Полно, сестра, чего притворяться? — сказал Нип. — Ведь ты получаешь поцелуи всякий раз, когда начинаешь хромать.
— Ну, нечего об этом рассказывать, несносный! — крикнула Тэкк и громко фыркнула.
— Конечно, я слышала о поцелуях, — продолжала Тедда, — но на мою долю их выпадало мало. Не могу не сказать, что поступок этого человека так поразил меня, что он мог бы сделать со мной что угодно. Потом дело пошло, как будто поцелуя и не было, и я не сделала и трех шагов, как почувствовала, что новый мой хозяин знает своё дело и доверяет мне. Поэтому я постаралась угодить ему, и он ни разу не вынул бича — бич доводит меня до безумия — и в результате — ну, вот сегодня я пришла на Заднее пастбище, и купе опрокинулось два раза, а я оба раза ждала, пока его подняли. Можете судить сами. Я не желаю выставлять
