искать в лабиринтах совести... в клетках крови... новую речь, новые буквы, новую песнь...' Все смешалось в его памяти. Он бредит, к нему приходят обрывки воспоминаний, лишенные времени и пространства. Пережитые страдания унесли из памяти о прошлой жизни всю жестокость и горечь. И сейчас все пережитое им когда-то вновь беззвучно проходит перед ним! Сыновья вышли из комнаты, остался лишь первый сын. Бутыль спешит извергнуть из своего горла очередную каплю. Сын вглядывается в лицо больного. Его охватывают смятение и страх, еще немного, и он бы закричал, но слова сейчас кажутся тяжелее, чем движения санитарки, которая прокалывает иглой новую бутыль с питательным раствором, спеша заменить только что закончившуюся. Сын видит, что больной закрыл глаза, и спрашивает санитарку: 'Что с ним?' Та успокаивает его: 'Обычное забытье, похожее на сон, но все-таки это не сон'. Первый сын подумал, что завещание, ставшее причиной раздора между братьями с тех пор, как резко ухудшилось состояние больного, не имеет смысла. Жизнь, чей конец в лучшем случае связан с бутылью, подобной той, которую он видит перед собой, не требует завещания. И кроме того, закон достаточно ясен: каждый получит то, что принадлежит ему по праву. Зачем завещание? Больной открывает глаза и смотрит на сына, оставшегося рядом с ним. Потом бросает взгляд на бутыль и чувствует, как воспоминания снова возвращаются к нему. И на ум снова приходит старая поэма, написанная им однажды, когда мечты переполняли его разум... Азхарский шейх высмеял его: 'Ты— электрическая свеча!' 'Несчастный шейх! Электрическая свеча если уж светит, то разоблачает, а не освещает путь кому попало. Паши выходят во мраке, когда горят восковые свечи! Хан аль-Халили — царство ювелиров. Мечеть Хусейна — только для ювелиров и пашей. А бедняки ютятся вокруг нее под открытым небом... Я не стану оставлять завещания... никогда... никому... нет, я проложил для них путь, суровый путь... я буду суров к себе, я оставлю детей и дом... я оставлю жену...' В памяти возник образ красавицы жены. 'Как она прекрасна! Она, словно светом, озарила мою мрачную жизнь. Все мое существо наполнилось благоуханным ароматом, каждый день для меня стал раем! Я любил ее! Ах, как я люблю ее! И вот теперь она достанется другому!' Каждому суждено испытать на себе это одиночество — одиночество смерти... Бутыль непременно опорожнится! 'Любила ли она меня? Завещать, за кого она выйдет замуж после меня?.. Нет! Никогда не бывать этому. Я никого не нареку мужем моей жены. Пусть выйдет замуж по своей воле. Когда-то я принудил ее к замужеству со мной, но она в конце концов полюбила меня! Она сказала мне: 'Я люблю тебя за то, что ты такой же молчаливый, как и я'. Любила ли она меня в действительности? Ведь я — электрическая свеча, и если я горел, так уж горел!.. Я буду суров к себе, я оставлю детей и дом, оставлю жену...' 'В нашей деревушке жил пастух, который никогда не был женат. Вернее, он породнился... с овцами! Ходжа был единственным, у кого были овцы. Однажды он стеганул кнутом какого-то деревенского парня. Тот взмолился: 'Не бей меня, я же твой двоюродный брат'. Тот напустился на него еще больше, смеясь и приговаривая: 'Вот, получай еще, братец ты мой!' Проклятые были дни...' Он попытался отогнать от себя эти мучительные воспоминания, но разум не повиновался ему. Его охватил гнев. Он почувствовал, как помутилось сознание... “А вдруг после меня на ней женится Ходжа?.. 'Вот, получай еще, братец ты мой!'” Сознание опять померкло, наступил беспросветный мрак... Но где-то в глубине души родилась светлая мысль: сыновья не позволят... они запретят ей выходить замуж за какого-то Ходжу! Ее сыновья... Седьмой сын перебирает золотые четки! Шестой сын трепещет перед Азраилом... Восьмой сын увлекается зарубежными 'радиоголосами', чтобы узнать о том, что происходит в его собственной стране! Девятый сын пьет виски 'Джонни'... Десятый сын курит сигареты 'Голуаз'... ...сын... 'Я не оставлю завещания...' Пятый сын в гневе мечется по кухне. 'Точно, у нее кто-то есть, и он сильнее меня!' Его разозлила молодая служанка. Он уже зажал ее в углу на кухне и пытался поцеловать, но что-то убежало на плите, и она проворно увернулась от него! 'Проклятая! У нее, конечно, кто-то есть. Я еще дознаюсь, кто он такой. Выходи, проклятая! Выходи оттуда вся целиком, со своей грудью, талией, бедрами, глазами, губами, со всеми прелестями, которые ты взрастила к шестнадцати годам, выходи немедленно!' Санитарка прокалывает иглой новую бутыль. Больной бредит: 'Получай еще, братец ты мой!' Сыновья возвращаются в комнату. Спрашивают его, как он себя чувствует. Он не отвечает, не может ответить. Только переводит взгляд с одного на другого. Сыновья улыбаются ему. Один из них оборачивается к врачу... Тот отвечает: 'Состояние нормализовалось'. 'Можно поговорить с ним?'—'Он не может ответить'. — 'А нельзя ли как-нибудь сделать, чтобы он мог говорить?' — 'Нет, нельзя'. — 'А если бы мы написали вопросы и попросили бы его отвечать только 'да' или 'нет'?'— 'Он не может'. — 'А если мы попросим его отвечать нам знаками: если 'да', то он опустит веки, если 'нет', то поднимет их?'— 'Так можно'. Первым к кровати больного подходит владелец золотых четок, за ним и все остальные. 'Да продлится жизнь твоя! Мы молим аллаха, чтобы он вернул тебе здоровье и силы! Без тебя мы — ничто. Ты — наш отец. Ты тот, кто великого из нас сделал великим, а благородного — благородным... Да будет благословенна длань твоя! Мы хотим спросить тебя... Отвечай нам знаками: если 'да'—опусти веки, если 'нет'— подними их... Вся работа встала. Люди ждут от тебя ответа на многие вопросы. А мы между собой пока не приняли решения. Мы желаем тебе долгих лет жизни. Ответь нам знаком, кому достанется бурнус?' Больной не двинул веками. 'Кому достанется ружье?' Больной не ответил. 'Кому достанется молочная ферма и долги?' Больной по-прежнему молчит. 'Кто...' Вошел врач и сказал, что все эти вопросы утомляют больного. Сыновья спрашивают друг друга, что же делать. Больной смотрит на них, не поднимая и не опуская век. На губах его все еще играет некое подобие улыбки... насмешки... угрозы! Один из сыновей замечает, что сама форма вопросов была неверной: на них невозможно ответить 'да' или 'нет'. Самое лучшее, если каждый из них подойдет к больному и спросит его, ему ли достанется, к примеру, бурнус, расшитый золотом... и так далее с другими вопросами. В разговор вступает седьмой сын, заявляя, что главный вопрос сейчас — это вопрос об имуществе матери. Восьмой сын отвечает ему, что этот вопрос надо было бы задать гибко и тактично. Необходимо сначала уладить дело с бурнусом и ружьем. Или по крайней мере выяснить, как быть с крестьянами и рабочими на пивоварне. А потом уже задавать вопрос об имуществе матери. 'Мы не знаем, жива ли она и есть ли у нее другие сыновья'. — 'Я убежден, что у нее есть еще сыновья кроме нас!'— 'Кто тебе это сказал?' Когда разгорелся спор о вероятности существования других сыновей, седьмой сын вмешался и предложил: 'Давайте зададим ему только два вопроса: о бурнусе, расшитом золотом, и о ружье. Мы все встанем перед ним, и каждый из нас по очереди опустит ему на грудь свою руку, чтобы напомнить о вопросе. Если он опустит веки, когда его коснется чья-нибудь рука, это будет означать, что он согласен, а если он поднимет веки, то это будет означать обратное'. — 'А что, если он не станет делать этого, как и в прошлый раз?'— 'Там посмотрим'. Они снова подходят к больному, и седьмой сын объясняет ему, как они собираются действовать, заключая свою речь словами: 'Долгой тебе жизни. Не утруждай себя. Мы хотели бы, чтобы ты жил вечно и был бы нашим господином и опорой. Ответь нам — да исцелит тебя аллах — взглядом своим, кому достанется ружье?' Один за другим подходят к больному сыновья, опускают ему на грудь свои руки. Никакого ответа. Больной не поднимает и не опускает век. Его взгляд словно остекленел, в нем не отражается никаких чувств.
