По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут куда-то на Север. Мороз становился все лютей. То ли Вологда? То ли Устюг Великий? — Неведомо…
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит ли Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке Муромцу? Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью четвертованными на Лобном месте?..
А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял сознание, но лишнего не сказал.
В памяти вставало недавнее.
…Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него — железные прутья да клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках, почему царь решил испробовать узника лишь плетью?
А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было, чтобы он имел силы не умереть в дороге.
— Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, — предупредил дьяк, глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным пером. — Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
— Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
Болотников подумал и ответил спокойно:
— Обещаний никаких не давал.
— Зачем тогда они к тебе пришли?
— То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
— Во лжи мало толку! — нахмурился дьяк. — Что сулил холопам в подметных письмах?
— В тех письмах говорил народу правду.
— За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию — Мишке Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
— С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил.
— Опять ложь! — крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью, ожег спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на месте.
— Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды? Так?
— Неправда это.
— Правда! Нам ведомо!
— А ведомо, так что спрашиваешь?
Дьяк взбеленился:
— Шкуру спущу!
— Тебе не привыкать то делать…
— Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
— То — ему ведомо, а мне — нет…
— Тебе неведомо? Так… Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя полезет клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым воинством?
Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
— Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй!
Молчал узник. В пытошную вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели их в ременные кольца дыбы, ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то хрястнуло, заскрипело, как колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с вывернутыми суставами. Острая боль прорезала тело. На миг сознание помутилось, голова склонилась на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в себя, замотал головой. Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился, повеселел:
— Так-то толковать сподручней, — и подошел и как будто участливо заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
— Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
— Сколь войска собрал перед походам на Москву?
— Боле, чем у царя, — поднял голову Иван Исаевич. — И войско доброе! Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
— Ах, ты вот как! — задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника по скуле. — Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками:
— Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
— А что думал с государем учинить?
— Про государя ничего не скажу. А для твоей з… изладил бы добрый кол, вострой!
…Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму.
Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
— Кинуть ему, ай нет?
— Не велено!
— То так. Не велено… Но смерзнет вор.
— Смерзнет. Кинь, пожалуй.
— Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
— Да уж так. Кидай!
Сквозь дрему Иван Исаевич слышал, как кто-то вошел и набросил на него какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и надсадно, и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И воеводская чарка не помогла.
На рассвете воевода поспешил к съезжей — проверить, не случилось ли чего ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
— И днем тут стоять?
— Стоять. Смена будет! — ответил Кобелев. Внутренняя охрана бодрствовала. Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил безделку из хлебного мякиша.
— Как вор? — спросил воевода, заглянув в оконце.
— Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решетку шатал.
— Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться норовит…
— Будешь ли, нет ли ругать нас, — сказал стрелец, сидевший, у стола, — мы ему попону кинули, не закоченел бы…
— Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет — ваши головы с плеч!
— Бдим, воевода!
— Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой. Молчанко будет ему приносить. Разумеете?
— Разумеем!
