понимания. Поэтому в филологической герменевтике, сосредоточенной на процессе понимания текста, оказывается целесообразным изучать или моделировать понимание некоторой «дроби» текста, а не «текста неопределенной протяженности». Каждая «дробь» характеризуется единством авторской установки и авторского намерения, но при этом превышает фрагмент, т.е. отрезок текста, обозначающий нечто, но лишенный при этом целостности идеального (идейного) содержания. Очевидно, и литературоведение, и филологическая герменевтика, и лингвистика (в частности стилистика) «занимаются пониманием». Литературоведение при этом заинтересовано (наряду со многим другим, разумеется) эпифеноменами понимания как общественным явлением (см. пример в отношении романа «Отцы и дети»), герменевтика – процессом понимания и путями его оптимизации, лингвистика – структурой фрагментов, образующих понимаемый текст. Поэтому исследовательская методика литературоведения требует рассмотрения «куска» текста, совпадающего по величине хотя бы и с целым романом, исследовательская методика лингвистики – «куска», в котором наличествует какое-то одно средство выражения. Например, лингвист может взять пассаж «Младенцы вздрагивали в страхе» (В.А. Жуковский. Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди), поскольку здесь имеет место интереснейший параллелизм звукорядов [BЗДР] и [ФСТР], первый из которых содержит набор звонких, а второй – параллельных глухих звуков. Занимающийся герменевтикой филолог, конечно, не чужд интересов литературоведческих и лингвистических, но все же работает он и не с целым произведением, и не с его фрагментом, а с «дробью», «эпизодом», т.е. берет для рассмотрения кусок текста, объединенный идейно- содержательной общностью, связанностью компонентов смысла и соответствующий средней мнемической способности человека сохранять в памяти к концу чтения куска те корреляции смыслов и текстовых средств, которые встретились в начале читаемого куска (обычно это дает от одной до трех страниц типографского текста).
Среди филологических дисциплин герменевтика занимает место, сопоставимое с местом литературоведения и лингвистики в том, по край{25}ней мере, отношении, что каждой из этих трех дисциплин в исследовательской работе можно заниматься отдельно, но достичь успехов в теоретическом исследовании, в практическом понимании и в педагогическом распространении этого понимания можно только при наличии кругозора во всех трех дисциплинах. Особенно существенно это для педагогической работы в школе, где учитель не может быть ни «лишь литературоведом», ни «лишь лингвистом», ни «лишь герменевтом», а должен быть именно учителем-филологом. Все три названные филологические дисциплины трактуют информационные процессы, передающие субъективные реальности средствами текста, но они делают это под разными углами зрения. Например, не герменевтика, а литературоведение и литературная критика могут установить меру соотнесенности вымысла и документа в тексте, но они, как правило, не устанавливают, какие средства текста коррелятивны с теми или иными смыслами, понимаемыми и актуально переживаемыми современным человеком при чтении текста. Лингвистика изучает эти средства, но скорее в виде инвентаря, чем в виде орудия понимания того или иного эпизода. Например, лингвист (Андреева, 1970, 235) пишет, что в «Моих университетах» Горький «для передачи состояния» использует такие средства: «глагол, наречие, имя существительное в разных падежах, прилагательное, причастие, деепричастие, слова категории состояния, сравнение». Эти сведения так же правдивы и так же мало помогают школьнику понять конкретно данный текст, как и сообщение литературоведа школьнику о том, что В.Г. Белинский назвал роман Пушкина «Евгений Онегин» энциклопедией русской жизни. Это указание Белинского, безусловно, относится к числу гениальных, однако современный школьник готов лишь поверить авторитетному суждению: ему несравненно труднее самому понять то же, что понял Белинский. Последний, например, несомненно «знал» (результативно получил из процесса понимания), что описание бала у Лариных есть еще одно, причем социально существенное средство создания образа критично настроенной и ориентированной на передовой нравственный идеал Татьяны, для которой сборище гостей на балу – параллель к сборищу чудовищ в её страшном сне (во сне – «Другой с петушьей головой», на балу – «Уездный франтик Петушков»; во сне – «Череп на гусиной шее, в красном колпаке», на балу – «Мосье Трике в очках и красном колпаке» и мн. др.). Однако это «знание» не может быть достигнуто школьником 1982 года без {26}соответствующих интерпретаций и других герменевтических учебных процедур.
И литературоведение, и герменевтика, и лингвистика ориентируют на понимание текста, но понимание это дефектно без единства каждой данной дисциплины с двумя остальными. Следует также иметь в виду, что, кроме филологической герменевтики, существуют и другие герменевтические дисциплины, приносящие результаты, иногда существенные если не для понимания текстов, то хотя бы для разработки методик и техник понимания. Это, во-первых, семиотическая герменевтика, пытающаяся все процессы понимания свести к декодированию знаковых форм в абстракции от человеческой рефлективной способности. Во-вторых, это герменевтики родов искусства, отличающиеся от филологической герменевтики лишь характером рассматриваемого материала для понимания. В-третьих, это историографическая герменевтика, обращенная на исторические документы и свидетельства, взятые в качестве произведений речи известных и неизвестных авторов, обладающих подлежащей уяснению субъективностью. (В зарубежной историографической герменевтике субъективность авторов документов и свидетельств часто смешивается с субъективизмом, что ведет к субъективизму самих герменевтических исследований). В-четвертых, существует юридическая герменевтика, занимающаяся, главным образом, способами обнаружения преднамеренно скрытых смыслов в произведениях устной и письменной речи. В-пятых, в развитых капиталистических странах большое распространение получила философская герменевтика – дисциплина, претендующая на статус одновременно универсальной онтологии и универсальной методологии. Эта дисциплина менее всего родственна филологической герменевтике: хотя сторонники и пропагандисты философской герменевтики иногда анализируют тексты (филологически безграмотно), аналитическая работа с вербальным материалом построена у них на идеологической предвзятости и связана с претензиями на доказательство того, что якобы «понимание языка» (системы языка) автоматически перевоплощается в «понимание мира» (например, Problem der Sprache, 1967, выпущенная под редакцией Х.Г. Гадамера). Произвольность построений философской герменевтики усугубляется, когда тот или иной ее представитель вводит в качестве «метода» фрейдистский психоанализ, трактующий субъективность человеческого индивида как вместилище неведомых самому индивиду порочных {27}страстей (напр., Habermas, 1973).
Как мы видим, в современной системе филологических и нефилологических наук филологическая герменевтика занимает достаточно определенное место, имеет свой исследовательский предмет и свои исследовательские методики. Нынешнее положение этой дисциплины сложилось не случайно, поскольку филологическая герменевтика существует уже много веков. Представители противоположных идеологических направлений в равной мере опираются на исторический опыт филологической герменевтики с той разницей, что для диалектико-материалистического подхода актуальны исторические достижения герменевтики, а для современных идеалистических течений актуальны и по-своему ценны ее заблуждения.
