КОГДА Я БЫЛ КАДЕТОМ[2]
Добровольно принимая настоящее, я вспоминаю дом, рядом с которым протекал не очень широкий канал, или, возможно, изначальный рукав реки, и сравнительно небольшой мост, полувисевший, полустоявший над этим каналом, скорее даже — ложившийся на него. Мост воздействовал на мою восприимчивость, о чём я лишь смутно догадывался, внимая впечатлению скупой выразительности, при том, что, как мне подсказывали чувства, или как мне казалось, что они подсказывают, бывали и другие мосты, стягивавшие перекрываемую земную щель подобно своеобразному песнопению. В канале, или речном рукаве, плескалось более–менее всегда лишь небольшое количество воды. И этот особенный факт также давал мне повод к размышлениям. Невдалеке от дома, равно как и от только что мельком описанного моста, в устах некой дамы, в прошлом чуть не королевского сословия, а ныне гладившей бельё, — вероятно, скорее ради удовольствия, чем из необходимости, — сложился разговор об интересном персонаже, стремившемся в жизни ко многому, но так и не достигшему так называемой цели, причём речь шла о человеке, познавшем любовь в том виде, который должен был его сделать, как это называет большинство, несчастным. Взойдя на удивительно спокойный, до странности маленький, тихий, мало чем–либо приукрашенный мост, сам по себе ничуть не поэтичный, я услышал историю от особы, уже достаточно чётко описанной мной. Дом, мост, княжна и я сам и её разговор целиком и полностью, помимо других неподвижных или метущихся образов, относились к красиво расположенному в ландшафте городку, в котором я служил в то время кадетом и носил с собою учебники, как полагается абитуриенту гимназии. Это время ни чуть не кажется мне давно, не оставив следа, прошедшим, напротив, когда я думаю о той эпохе в моей жизни, моё тогдашнее существо очень мне близко. К примеру, ни один мост не предстаёт перед моим мысленным взором с той интенсивностью, как вышеупомянутый, с той чистотой иллюзии, которая кажется мне наиудачной, наисчастливейшей. Этот короткий, воистину незначительный мостик обладал в полной мере своеобразной физиономией, точнее говоря, неким подобием лица, выражающего исключительно терпение и настойчивость. Другие мосты, что касается их внешности, могут быть богаче и пышней, но ни один из них не вынуждал во мне такого живого восприятия особенности, характерности, под которой я подразумеваю самую Мостность моста и которая заставляет меня думать о книге, каковую я читал в его непросредственной близи, непривычно толстую, но без иллюстраций, тем не менее, чрезвычайно интересную, захватывающую книгу, увлекавшую меня своим содержанием всякий раз, когда я по полдня просиживал под деревом, кажется, грушей, и внимательно расшифровывал строчки книги, действие которых стремительно разворачивалось передо мною. Заслуживал ли звания сада тот клочок земли, на котором я устанавливал пригодный для жизни стул, используемый мной по назначению, ныне вызывает во мне сомнения; во всяком случае, на огороженной стеной крохотной площадке росла трава, возможно, знак того, что деляночка раньше была поляной. Сознание, что за чтение мне так или иначе придётся поплатиться, придавало ему ещё больший вкус. А до сих пор мне приходилось иметь дело с пушкой, которую, как подсказывает мне память, я время от времени наводил на цель с безупречной точностью. Среди прочих, самых разнообразных целей, фигурировал шпиль дворцовой башни в соседнем городке, выглядевшем старее, но менее населённо, чем город, в котором я вырос. Пушка перемещалась, то в аллею, то в поле, и я отчётливо помню, что вначале я должен был прилагать большие усилия, чтобы управлять ею с желаемой быстротой. Лишь шаг за шагом, я хочу сказать, постепенно, я выучился быть пригодным канониром.
ВРЕМЕННОЕ ПРЕБЫВАНИЕ[3]
Дело не в том, что я скучаю по времени, которое было милым, как весёлое театральное выступление. Две женщины позволяли мне уносить себя, как малых детей, в беспамятство, имеется в виду, они позволяли мне любить их как мне вздумается, как сложится, как подскажет каприз. В те дни я временно проживал в городе, в котором уже бывал ранее и который поэтому представлялся мне полуродным, получужим. В момент растерянности, в час приступа отчаяния, т.е. в один из первых дней, проведённых мною в этом городе, я написал образованному другу, если так можно назвать женщину, ни в коей степени мне не близкую, письмо, которое, как она мне впоследствии по случаю ответила, не слишком приятно затронуло её своей нерешительностью, которую я в нём выразил, перед лицом жизни, простиравшейся передо мной, письмо, писаное, в сущности, в своего рода легкомыслии. Многие из тех, кто пишет письма, слишком живо думают о себе и слишком мимолётно об особе, к которой они письменно обращаются. Лицо, знакомство с которым было случайным, но никоим образом не недостойным упоминания, одолжило мне небезынтересную книгу. В обильно посещаемом заведении цены позволяли относительно дешёво обедать, а потом ведь там была прекрасным венком окружавшая общественное сосуществование города природа, с расточительностью дарившая меня радостями. Не цвели ли в лугах и лесах нежные любезности в форме цветков и не отдавал ли я в протяжении описываемого пребывания визита дружелюбной писательнице, которая писала в залитых солнцем покоях роман, чью запись я осмеливался прерывать? По улицам города струилось тепло, дрожала, наглядно обозначенная многими городскими фигурами, расторопная жизнь, в которой я более или менее добросовестно участвовал. Не только очаровательным, но и многозначительным, питающим самые серьёзные мои намерения находил я вид на поблёскивающие в солнечном свете крыши с верхущки близлежащей, оказавшейся на проверку ни слишком высокой, ни слишком легкодоступной горы. В одном из переулков, составлявших развёрнутую картину города, находилась моя двухкомнатная квартирка, в которой я поочерёдно совершал попытки литературного самообразования и коротал время, удобно расположившись, за усердным чтением, — будто бы такое прилежание могло принести мне выгоду, — первой попавшей под руку книжки. В обществе литератора с относительно большим именем [4] я предпринимал многочисленные бодрящие прогулки, заводившие меня в места, трогавшие меня тем, что в них, возможно, проживал некто, с кем можно поговорить с сердечностью и одновременно — с нарастающим волнением. Для меня жил тот или иной человек, который, заставляя меня вспоминать перед его лицом, его фигурой данные, казалось, мной ему обещания, ободрял меня, радовал, приятным образом осыпая меня упрёками. Если мне будет дозволено небольшое тщеславие, в чём я не сомневаюсь, я с удовлетворением сообщу, что одну из работ, вышедших из–под моего пера, я назвал «загадочная вилла», использовать практически которую мне, впрочем, не удалось. Время текло, вокруг меня и вдаль, заполненное отчасти нежностями, отчасти вопросами совершенно не любопытствующего, скорее то и дело тревожащего, т.е. вызывающего озабоченность содержания; она была мила, обдавала меня ароматным дыханием, не переставая притом, однако, напоминать мне, что вполне в силах требовать от меня разнообразных проявлений способностей.
У меня нет ни малейшего намерения писать о чём–либо другом, кроме как о том, — и я желаю при этом, чтобы мне было хорошо, чтобы написанное прохлаждало мне лоб, словно поцелуем, — что мне угодно.
ПОДОБИЕ РОМАНА
Как же в те дни лило, лило почти без перерыва! Я, конечно, не раскрою, где именно это происходило[5], то, о чём я пишу отчёт в таком осторожном тоне. Мне кажется, что почти без исключения всем нам необходимо удерживать себя в рамках во всех жизненных вопросах и проявлениях. Для меня этот образ мыслей — точка опоры, не двигаться с которой в обозримом будущем я твёрдо решил. Когда я сегодня в спешке проходил мимо витрины книжной лавки, на меня блеснуло заглавием: «Буйный человек.» Я наитвёрдо, наикрепчайше уверен, что неодолимое вожделение нуждается в апробации. А в сущности я должен признаться, что этот якобы совершенно невиданный ранее новый продукт, выделенный неким человеческим существом, не производил впечатления, что он мог оказаться
