словах деда его почему-то стало знобить. Дед встал, подкинул валежника в костер. У Митьки защипало в глазах.
— Дед, скажи тогда, а почему жизнь несправедливая такая?
— Кто тебе сказал?! В этой жизни, Митька, всем поровну дано. Все зависит от того, как ты свой Божий дар развивать станешь.
— Да где ж поровну?! — присел на топчане Митька. — Что я не вижу! Отец вон какие «бабки» в своем банке сшибает, а ты всю жизнь в лесу отработал, а пенсии едва на хлеб хватает. Разве это справедливо?
— Э-э-э, Митька! Вот тут-то и собака зарыта! Давай рассуждать! — теперь уже ворочался на топчане дед. — Чем это я в жизни обделен? Я имею все, что хочу. И дом у меня есть, и жена справная, и работа любимая, и корова, и пчелы, и сад, и лодка на берегу. Ни в холоде, ни в голоде. С протянутой рукой не стою. А внуки у меня какие! Да ведь за одно то, что ты у меня есть, я Богу до конца дней своих должен поклоны бить! Ты ведь, Митька, продолжение меня. Не каждому на долю такое счастье выпадает.
В свете потухающего костра глаза деда светились таким необыкновенным светом, что Митьку захлестнуло какой-то дикой нежностью. Он спрыгнул с топчана, перебежал к деду, прижался щекой к его бороде.
— Дед! Я тебя больше всех люблю! Ты не такой, как все, дед! Ты даже сам не знаешь, какой ты!
— Ты просто других людей меньше знаешь.
Но Митьке больше уже ни о чем не хотелось говорить. Забившись носом к деду под мышку, он сначала затих, а потом сладко засопел.
Вспоминая сейчас те минуты, Митька ощутил где-то рядом запах дедова пота. И даже повел носом. Запах этот был ему очень приятен. Знал, что не всякий пот хорошо пахнет. А вот дедов был каким-то особенным.
Ничто не мешало Митьке предаваться сладким воспоминаниям. Отец с Бегемотом о чем-то беседовали в коридоре. Однако однотонный стук колес уже изрядно притомил. Митька забрался под одеяло и задремал. И тут ему почудился тихий голос деда. Он приподнял голову от подушки. Дед стоял перед ним в каких-то необычных белых одеждах. «Я ухожу, Митька, — задумчиво сообщил он, не открывая рта, как-то одними глазами. — Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови, я приду». И исчез, словно растворился. В голове у Митьки крутились какие-то никчемные вопросы. Но ими уже было бы деда не вернуть. Митька это чувствовал и потому молчал. Сон прошмыгнул через дверную щель в коридор, где маячила тучная спина Бегемота. Митька прижал нос к оконному стеклу. По носу катились слезы. А почему — кто его знает!
Южные пейзажи за окном сменились привычными перелесками. Мелькали березы, осины, сосны, ели. И даже пыльная ольха была родной и милой истосковавшемуся Митькиному сердцу. «Где родился — там и пригодился», — любил повторять дед. Вот уж правда! Образ деда так не вязался с этой фантиковой заграницей. Там бы деда действительно можно было назвать Гуманоидом. Зато дома, в деревне, в ватнике, в кирзовых сапогах, он был в своей тарелке. И все же хорошо, что отец вытащил его на этот курорт. Теперь Митька знал, что ему действительно «не нужно». Не попробуешь кислого — не узнаешь сладкого. Дед, как всегда, прав! Многое из того, что говорил он, стало понятным Митьке только сейчас. И про любовь тоже. Мысли сразу улетели к Рите. Ей бы тоже понравилось в деревне. Они с дедом обязательно свозят ее на Святой остров, в наскальных лужах которого — лечебная вода. Если помыть той водой руки, сходят все бородавки, а на лице исчезают прыщи. Не поверить бы Митьке в это чудо, если бы с ним самим такого не случилось. Бородавки сошли и с его рук, и с рук сестры Люськи за одну ночь. Были — и не стало. А потому во все, о чем рассказывал дед, Митька верил. Только диву давался: откуда тот столько знает?!
Мимо проплыл маленький деревянный вокзал. Название станции прочитать Митька не успел. Мимо окон забегали местные торгаши. Яблоки, груши, сливы продавались ведрами. Отец с Бегемотом двинулись к выходу купить что-нибудь домой. Митька — за ними. Цены были, конечно, смешные. В городе на рынке яблоки по тридцать рублей за килограмм, а тут двадцать — за целое ведро. Бегемот остановился возле какой-то древней старухи. Лицо у нее было похоже на печеное яблоко, коричневое и морщинистое. Да еще костыль рядом. Как только до станции дотащилась?
— Бабуль, почём яблоки? — поинтересовался Бегемот. Для понта, что ли?
— По двадцать рублёв продавала. Бери, сынок, подешевше отдам. С утра уж тут стою…
Отец толкнул Бегемота в бок.
— Вон там по пятнадцать женщина продает. И сорт лучше.
— Я этих хочу! — почему-то вдруг разозлился Бегемот и протянул бабуле полтинник. — На, бабуль, и сдачи не надо.
— Да што ты, сынок! Куды ш мне стольки?
— Бери, бабуль, бери! — А у самого голос дрожит.
— Храни тебя, Бог, за доброту твою! Кушай, милый, на здоровье!
Когда вернулись в купе, Митька зачем-то спросил:
— Дядя Жора, а ты за что так стариков любишь?
— Потому что они добрее, мудрее и чище, чем мы. Посуди сам: зачем старику хитрить, когда ему уж скоро перед Богом ответ держать. Если бы мы, Митька, стариков больше слушали, лучше бы жили. Это факт! И не было бы у нас столько проблем.
Митька покосился на отца: слышит ли? Конечно, слышит. Однако прикидывается, что газетные новости его интересуют больше. А дядя Жора ничего мужик. Не ожидал! Даже в мыслях теперь прозывать его Бегемотом Митьке расхотелось.
Мир рушится
Поезд в Петрозаводск прибывал рано, около шести часов утра. После теплых южных ночей северная прохлада казалась Митьке более ощутимой. Его колотил озноб. В пору кричать: «Дро-о-жжи! Купите дро-о- жжи! Продаю дро-о-жжи!». И хоть было уже совсем светло, белые ночи далеко не отошли, город еще спал. И только капризно лязгали двери стареньких троллейбусов. У вокзала их поджидал на машине водитель отца, дядя Саша. Хороший мужик, с юмором. И хоть, приветствуя их, он, как обычно, улыбался, в улыбке было что-то такое, от чего у Митьки по спине снова пробежал холодок. Пока он водворялся на заднее сиденье, дядя Саша что-то быстро прошептал отцу. Тот вздрогнул всем телом, словно его пронзило током, и машинально обернулся к Митьке. Такими глазами отец на Митьку еще никогда не смотрел! По скулам ходили желваки. И как-то странно дергался кадык. Что это с ним? Но спросить не решился. Вот отец приоткрыл рот, хотел было что-то сказать Митьке, но вдруг осекся, cомкнул губы так плотно, будто боялся выронить полученную весть. А потом отвернулся, как-то весь съёжился и втянул голову в плечи, как провинившийся пацан. Митьке стало не по себе. Так вот молча и доехали до дома. Вылезая из машины, Митька задрал голову вверх. В кухне не было света. Спит мама, что ли? Такого еще не бывало. К приезду гостей у нее всегда пеклись пироги: с мясом, с морковкой, с вареньем. Вкусно пахло на весь подъезд. Митька начинал глотать слюну уже на второй лестничной площадке.
Дома никого не было. На столе лежала какая-то записка. Отец пробежал ее глазами и быстро засунул в карман.
— В деревню едем! — каким-то незнакомым голосом тихо сказал он.
Митька расцвел. И уже, было, представил себя в объятьях деда, но тут отец, набрав в легкие воздуха, шумно выдохнул:
— Держись, Митька! Горе у нас!
И от этих его слов у Митьки почему-то вдруг расслабился живот. Так Люську и вспомнишь. Что же такое могло случиться? Может быть, бабуля приболела? У нее иногда поднималось высокое давление. Только вряд ли отец из-за этого расстроился бы так сильно? А, может, баня сгорела? У Митюхиных в прошлом году такой пожар случился. Всей деревней тушили. Бабка Тоня два дня голосила, как по покойнику: «Ой! Люди добрые! Горе-то у нас какое!» Но, ничего, отстроилась потом. Зятевья помогли. И чего отец молчит, будто воды в рот набрал! А тут гадай! Дед бы мучить недомолвками не стал, прямо бы
