красным одеялом и горка подушек в строченых наволоках. Из комнаты терпко пахло геранью, и слышно было, как стучит швейная машинка. Кланя вдовела уже третий год и старалась ладить с молодыми ребятами и мужиками, которых селили к ней под начало, хотя те и озорничали иной раз непростительно: тащили грязь на ногах, калечили койки, тумбочки, меняли казенное белье на табак. Приходилось Клане их покрывать, выкручиваться самой перед комендантом.
Лариона Кланя сразу обособила от остальных. Еще тогда, когда трудармейцев привезли и распределяли по комнатам, она нашла глазами Лариона и отозвала в сторону.
— Вверху-то холодненько бывает, — сообщила она шепотком. — Вот эту захватывай, рядом с кухней. Тут и я под боком, если что…
Но Ларион не собирался ничего захватывать. Его с тремя товарищами сунули как раз, наверх, в просторную угловую комнату. Из одного окна весь поселок видно, из другого — поле и лес.
Соседи по комнате подобрались разные. Первый — Сашка-шофер. Видно по ухватке, что из блатных. Он франт, чистоплюй, в мешке у него пиджачная пара, белые пимы, шапка-кубанка. Над кроватью сразу же повесил гитару с лентами. И чуть стемнеет, приоденется и исчезает, пряча зеленые глаза под надвинутую кубанку.
Слева от койки Лариона поместился Вася-пекарь. Еще молодой, но болезненный, почти слепой на один глаз парень. Рассказывает, что дома работал пекарем. Потом оказалось, что на самом деле только возил на хлебовозке мороженую черняшку по ларькам. Но у него только и разговора, что про калачи, сайки, булки…
— Пекарь называется! — посмеивался Сашка-шофер. — Около кренделей и не стоял, дурачья голова!
Последний жилец — Мишка-татарин, из Уфы. Этот, пожалуй, самый веселый, говорливый. Но он больше околачивается в соседней комнате, где тоже двое татар. Через стенку слышно, как они оживленно разговаривают по-татарски, но ругаются только по-русски.
…Когда Ларион пришел, Кланя-сторожиха меняла белье на койках и уговаривала Васю-пекаря отдать ей гарусный, домашней вязки шарф за полведра картошки.
— Все одно ведь замусолишь, прахом пойдет. А картошка у меня рассыпчатая, сахарная!..
— Горло у меня плохое, — печально сказал Вася. — Погожу пока.
Торг прекратился с приходом Лариона. Его Кланя стеснялась и сразу заговорила ласково- просительно:
— Уж вы, ребята, полотенца-то заместо портянок не наворачивайте. А то есть у некоторых такая привычка. Разве потом домоешься?..
— Не беспокойся, хозяйка, — за всех сказал Ларион холодновато. — Мы казенное имущество уважать приучены.
Он что-то невзлюбил Кланю за назойливость, за любопытство, хотя сейчас он должен был бы, казалось, благодарить ее за то, что она тогда послала его к Варе. Он особенно резко теперь чувствовал разницу между этими женщинами: одна хоть сейчас готова, а другую, наверное, и рукой не достанешь. Он снова вспомнил белое Варино лицо в черноте платка, огоньки, отраженные в больших ласковых зрачках. Если она не обманет, то с той недели они будут работать рядом…
Сумерки встречались с ночью, слабо горел свет, и морило тепло после рабочего дня на морозе. Только Сашка-шофер не собирался спать, снял гитару с облинявшими лентами, перебрал струны и запел вполголоса:
Мишка-татарин прислушался и, высунув голову из-под одеяла, спросил:
— Горький, говоришь, жизнь?.. А кто тебя посылает с ножом ходить, свой трудящийся человек грабить?..
Сашка-шофер скосил глаза.
— Ша, Чингисхан! Тебя спросили?
Ларион не ввязывался. Они с Сашкой накануне и так крупно поговорили.
— Вашего брата за что в холодные края махнули? — посмеиваясь, заметил Сашка.
Ларион по годами выработанной привычке хотел смолчать. Но Сашка смотрел ему в рот: так и ждал, что Ларион огрызнется и будет повод со скуки завестись, поскалить зубы.
— Ты себя пожалей: много ли ты сам теплых краев видишь? От отсидки до посадки, — сдержанно сказал Ларион.
И Сашка усмехнулся, съел.
Когда все легли, Ларион еще посидел под лампочкой, пробежал газетный листок, который днем раздобыл в заводоуправлении. Потом подошел к репродуктору на стене, приловчившись, воткнул левой рукой вилку и сел в ожидании перед черным запылившимся диском.
Торжественно и грозно слетали к нему слова: войска 1-го Белорусского фронта совместно с 1-й Польской армией 17 января 1945 года освободили Варшаву… Ларион ловил ухом далекий шелест: ему казалось, что он слышен прямо оттуда, с истоптанных войной польских равнин, по которым метет теперь январская колючая метель, хоронит жертвы и плачет по ним.
Потом он лег и стал слушать, как эта же метель гуляет здесь, за окном. Сквозь ее холодное, мятежное гудение, казалось, доносится железный дребезг, тяжкие удары молота. Когда Ларион закрывал глаза, он видел языки пламени, бросавшиеся ему навстречу из-под свода гигантской печи. И Варино лицо с огнем на щеках и в глазах, который она старается скрыть от него, загораживаясь большой брезентовой рукавицей.
— Ну, ступай за мной, — все так же сдержанно улыбаясь, сказала Варя.
Она повела Лариона к тому концу печи, где были две топки под каменный уголь. Нажать на подвешенный груз, и тяжелая заслонка ползет вверх, вырывается сноп огня, на открывшихся колосниках, как живой, дышит алый уголь.
— Вот робит тут у меня один, — Варя показала Лариону на небольшого, нескладного мужичка, перемазанного углем и пропахшего гарью. — Да придурковат, не управляется, морозит печь. Будешь уголь ему подвозить.
— Ну что ж, — сказал Ларион и взял большую лопату-совок.
Он привез со двора вагонетку крупного, рассыпающегося угля и спросил мужичка:
— Куда сваливать? И как тебя звать-то, черный?
Тот пошевелил запекшимися от жара губами и сказал, что зовут Степой. Потом Ларион увидел, как этот Степа обмакнул какую-то грязную тряпку в воду, приладил ее на левую щеку и только после этого робко открыл топку и начал набрасывать уголь. Пламя хватало его, ватные штаны дымились, и Степа несколько раз бросал лопату и отпрыгивал. А в топке между тем чернело.
— Попроворней надо, отец, — заметил Ларион. — Будешь канителиться, живьем сгоришь.
Степа оглянулся на него беспомощно. Хотел вытереть рукавицей выступившие на черных ресницах слезы и еще больше замазал щеки.
— Дай-ка совок, — протянул руку Ларион.
Он стал правым боком к огню, так, чтобы вся тяжесть легла на здоровую руку, а правая, беспалая, была на прихвате. Быстро зачерпнул угля, швырнул, отскочил, опять швырнул…
— На-ка тряпочку, — тихонько заговорил Степа и протянул мокрую тряпицу.
Ларион, нагнувшись, вобрал голову, не глядя, швырял черный блестящий уголь. Сквозь его черноту в топке пробивались высокие огненные свечи. Через полминуты уголь разом занялся, вспыхнул ослепительно.
