ровесниками войны с Наполеоном.
В тридцать девятом году горком комсомола находился на Полевой улице, самой молодой в городе и самой просторной. Еще недавно здесь было чистое поле, росли желтые лютики и высокий малиновый иван-чай. И потом в летнюю пору в раскрытые окна горкома ветер нес запах клевера-кашки и с гудением залетали сытые мохнатые шмели. Зимою на этом же самом поле давался старт всем молодежным лыжным пробегам, на снегу загорались красные флажки.
Володька Мишуков, секретарь комитета комсомола на «Металлисте», пришел в горком как-то вечером в декабре. Он шел через весь город пешком, не желая подавать дурного примера — висеть на подножке трамвая. Тщательно обил валенки, чтобы не запятнать алую ковровую дорожку, и сразу же сунулся к горячей батарее.
— Сожжешь пиджак, — заметил Володьке Ваня Козодоев, дежурный член бюро. — Уже паленым пахнет. Как у вас со взносами? Сильно должаете?
Володька достал деньги, ведомостичку.
— Перед Новым годом трудно: жмутся. Тем более, что получку до праздника не обещали.
— Взносы уплатить нет, а на выпивку небось найдется, — ворчливо заметил опять Ваня.
— У нас пьющих среди союзных ребят нет, — сказал Володька. — Так что ты, Иван, напрасно в бутылку лезешь.
Володька с Ваней особенно не церемонился: они с ним были школьными дружками. Но Ваня все же предостерегающе поднял брови.
— У меня вот дело… — нерешительно начал Володька, когда Ваня проглядел ведомостичку. — Девчонка у нас одна работает. Помнишь, я тебе про загорание в экспериментальном цехе рассказывал? Это она тогда загасила.
Ваня вспомнил Володькин рассказ о девушке, которая набросила на загоревшуюся упаковочную стружку свое последнее старое пальтишко. Был обеденный перерыв, все пошли в столовую, только девушка эта сидела совсем одна. Но не растерялась, захлестала, затоптала пламя, которое уже лезло на деревянную переборку.
— Так и не узнали, кто это мог устроить? — спросил Ваня.
— Да никто ничего не устраивал, — спокойно сказал Володька. — Тряпки масляные самозагорелись. Халатность. Да я тебе вовсе не про это… Я насчет девчонки. Она заявление в комсомол подала.
— Ну и прекрасно, — заметил Ваня.
Володька шумно посморкался.
— Ничего прекрасного… — сказал он с глубоким вздохом. — У нее отец, оказывается, сидит… А ребята наши, между прочим, все за нее. Даже члены комитета.
Ваня моргнул.
— Знают, что отец сидит, и… за нее?
— За нее, — опять вздохнул Володька.
Ваня озабоченно смотрел на стены, увешанные портретами членов Политбюро, словно советовался с ними, как быть. Глаза его напряженно мигали.
— Черти, вот заварили! — сказал он тревожно. — А ты, Мишуков, куда глядел? Шляпа ты!
— Да она же хорошая девчонка! — вдруг взбунтовался Володька. — Честно говоря, я, конечно, сам в этом деле виноват: не знал, что там у нее с отцом, и после того пожара сказал, что надо бы ей в комсомол вступать. Ведь вы же сами гоняете, если роста нет. Я так считал: что если уж такую девчонку не вовлекать, то кого же тогда? А она на меня поглядела и вдруг как заплачет. «Вы, говорит, меня не примете…» — «Примем, говорю, обязательно примем». Ну, она и принесла на другой день заявление. И все мне рассказала. Что мне было, не брать?.. Тем более, он ведь неизвестно, за что…
Помолчали. Володька поежился и опять прижался к горячей батарее, секунду спустя отскочив и потрогав поясницу.
— Бюро не утвердит. — Ваня из всех сил старался быть суровым. — Если бы ты, Мишуков, людей на заводе знал, тогда бы ты и не влип.
Володька покраснел, разозлился.
— Да ну тебя!.. Я же тебе русским языком сказал, что она хорошая девчонка. Чего ты на меня глаза-то вылупил?
Они сидели, как два молодых петуха, готовые сшибиться и долбануть друг друга.
— Слушай, Мишуков, — сказал Ваня, немного остыв, — я тебе не советую ссориться с городской комсомольской организацией. Ведь это дело и для тебя может плохо обернуться.
— Это ты-то городская организация? — усмехнулся беспечно Володька. — Ладно, не пугай!..
— Я не пугаю, — сказал Ваня. — Я предупреждаю. Тем более, что секретарь горкома у нас новый. Мы его не знаем, он из другой области. Ты думаешь, он захочет на себя такое дело брать? Да обожди ты, Вовка!
Володька смотрел зло, но о чем-то напряженно думал.
— Ладно, — решительно заключил он. — Когда он, твой новый, принимает? Раз такое дело, я сам к нему пойду. Потому что мне тоже перед этой девчонкой поросенком оставаться неудобно. У нее сейчас абсолютно никого нет, можешь ты это понять?..
Он махнул рукой, надел ушанку и, горбатясь, пошел к двери.
…Визит к «новому» оказался нелегким. Тот слушал Володьку с непроницаемым лицом, сказал, что он один ничего не решает, будет разбирать бюро горкома. И душа у Володьки заныла.
— Ну, хорошо, — сказал секретарь. — Мы сообщим вам, когда бюро.
И Володька, осторожно прикрыв дверь, побежал по коридору.
Бюро горкома собралось в начале нового года. Володька привел с собой девушку, высокую, довольно крупную, с большими, взрослыми глазами. Лицо у неё было попорчено волнением, но все равно это лицо казалось слишком хорошим для грубого темного платка и черной телогрейки, которую выдали ей на заводе в качестве спецовки. Если бы откинуть сумрак этой одежды, с такой девушки можно бы написать и Марью Моревну, и Василису Прекрасную, и Снегурочку, что ли… Потому что лицо у девушки было белое, хорошее. Ему нужна была только улыбка. И вопреки всяким опасениям Володьке казалось, что, как только члены бюро увидят эту девушку, они ей так же поверят, как уже верил ей он сам.
— Садись, Саша, обождем, — сказал Володька.
Они сели на диванчике в коридоре. За дверьми уже шло заседание. Саша сняла варежки и поднесла к замерзшему лицу тонкие сахарные пальцы. Они казались чересчур белыми, оттененные чернотой стеганого рукава. Из-под платка упала на спину светлая коса чуть не в ладонь шириной, и Володьке показалось, что она обожгла ему руку.
— Ты, Саша, не бойся, — тихо сказал Володька, не глядя ей в глаза. — Если здесь не утвердят, мы ведь все равно… Ребята наши решили, что будешь с нами…
Саша кивнула головой и постаралась улыбнуться.
— Долго что-то, — виновато сказала она.
Володька томился ожиданием не меньше Саши. Когда дверь открылась и их позвали, он сразу вскочил.
— Пошли! — И ему тут же пришлось взять Сашу за руку, потому что она, подойдя к двери, вдруг отступила шага два назад.
— Входите, товарищи, — сказал секретарь горкома. — Садитесь.
Саша села и в первый раз робко взглянула на секретаря. Он выглядел немолодо и сурово. От Володьки Саша уже знала его фамилию: Лучина. Знала, что он член партии, что в их городе он недавно.
Губы у Лучины были действительно узкие, поджатые. Но с признаком не хитрости, а сдержанности. Глаза его сидели глубоко под отчетливыми, будто гримером нарисованными бровями. У Лучины была худая, стянутая вышитым воротником шея, резкий подбородок и прямой, без всякого изъяна нос. Такие лица очень легко рисовать в профиль и трудно анфас.
Саша и Володька сидели близко от Лучины, и им слышно было, как приятно пахнет от него легким табаком. Саша, наверное, испугалась, что уж слишком ест глазами секретаря, и она перевела их на Ваню Козодоева. Но тут же вздрогнула, потому что он смотрел на нее недоверчиво, даже неприязненно, и совсем
