— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!
И сердце зазвенит и лопнет, как мыльный пузырь! А ведь, если подумать, что такое актер? Человек, который претендует на внимание и время публики. Он как бы говорит:
— Смотрите на меня! Слушайте меня! Покоритесь мне!
Но для того, чтобы занимать своей персоной внимание деловых, занятых и серьезных людей, надо быть неисчерпаемо интересным, значительным, многогранным.
А что мы, актеры, знаем наверное?
Ничего.
Что знает укротитель, входя в клетку со львами?
Он надеется остаться в живых!
Вот и все.
Как-то в Нью-Йорке я ехал в такси с Шаляпиным на его концерт. Зал «Карнеги» — на четыре тысячи человек — был распродан задолго. В такси мы молчали.
Перед самым театром Ф. И. обернулся ко мне:
— Послушайте, — сказал он. — А вдруг они скажут: «Чего эта старая лошадь вылезла на сцену?»
Я сразу не понял.
— Кто «они»?
— Ну публика!
Я искренне возмутился:
— Ну как вы можете говорить такие вещи, Федор Иванович? Вы — Шаляпин! Вы не имеете права так говорить о себе!
Ф. И. грустно улыбнулся:
— Подожди, они тебя еще разорвут когда-нибудь…
И я понял его. Потом. Подумав.
Но как мало актеров, понимающих это! Обычно самые большие самолюбия бывают у маленьких актеров. А у парикмахеров и еще больше.
Я помню, за кулисами перед спектаклем премьер капризничал. Парикмахеру приходилось переделывать парик несколько раз.
— Не то! — злился премьер. — Не годится! К черту! — И он швырнул парик на пол.
Парикмахер обиделся.
— Что вы мне говорите «не годится»! Что я, вчера начал работать с париками? Я, слава Богу, уже двадцать лет на болванах работаю!
Ответ был потрясающий. Премьер стал добрее…
Мы покурили. Дальше беседа не клеилась.
Чтобы помочь интервьюеру, я задал вопрос Вертинскому:
— Ну а как вам нравится наш театральный Шанхай, Александр Николаевич?
Вертинский оживился.
— О, чудный город! Я нигде не видел такого количества поющих, играющих, танцующих, взывающих и глаголющих людей, как здесь. Обратите внимание: если в ресторане, например, сидят 20 человек, то четверо из них — певцы, двое — конферансье, пятеро — танцоры или танцовщицы, а остальные — театральные критики.
— А где же публика? — спросил собеседник.
— Публика? Она приходит в кабаре уже со своей программой. Публики нет. Есть актеры. Как немцы со своими бутербродами ходят в театр.
Они сами — программа! И актеры им не нужны.
В Шанхае все — актеры. Правда, многим в эмиграции пришлось уйти от любимого дела и заняться торговлей, коммерцией и еще чем Бог послал, но все — играли, все — «занимали положение».
Когда-то Балиев, рассердившись на своих актеров, сказал:
— Пусть уходит вся труппа! Мне не нужно актеров. Если я захочу, у меня пожарные будут играть!
— Я думаю, что если Шанхай захочет…
Он перебил меня:
— Вы говорите только о мужчинах?
— Нет, о дамах тоже. Пример? Ну вот выйдите на Жоффр в хорошую погоду:
— Моничка, — услышите вы, — как тебе нравится? Соня хочет петь «Травиату». Ну? Не нахальство? У меня же эта партия выучена наизусть! Я же могу ее во сне петь! Хоть даже без дирижера…
«И без публики», — злобно думает Моничка, но говорит другое:
— Странно. Она мне еще за лисицы не заплатила, а уже лезет в «Лайсеум»!
А иногда разговор бывает другим.
— Вы знаете, Галочка, что надо поставить на Рождество у нас в кружке? — говорит юноша ковбойского типа.
— Что?
— «Хижину дяди Тома».
Галочка, которая играет небольшие роли, презрительно поводит плечами:
— Все равно здесь некому сыграть «Хижину».
Идея умерла.
Мой друг Копочка, который все знает задолго и наверняка, иногда таинственно говорит мне:
— Вы видите эту даму с нотами?
— Вижу.
— Как вы думаете, что она сейчас делает?
— Не знаю.
— Подкапывается под Лакме!..
Через месяц — бац: афиша!
Из проклятого актерского любопытства я иду в театр. Через 10 минут я уже вылетаю обратно. На глазах у меня слезы бешенства.
— Копочка, — говорю я. — Не хочу быть актером. Не хочу! Не хочу! Почему я не академик, не герой, не мореплаватель, не плотник? За что, за что я, несчастливый, уродился актером?! Копочка, возьмите меня из этой жизни, отдайте меня в солдаты или зубные врачи! Я не могу…
Копочка пугается:
— Только не делайте мне здесь истерику! — шипит он. — Люди слушают… Дойдет до нее! А я у ее мужа зубы лечу!
Замолкаю.
— А мне она нравится! — громко говорит он — так, чтоб все слышали. И добавляет тихо: — Ей- богу!..
— Вы паршивый неврастеник! — говорит он мне на другой день. — Вам нельзя ходить в театры! Вот читайте: газеты же ее хвалят!
Я читаю: «Хорошо пела Булкина, чего нельзя сказать о декорациях».
Действительно нельзя.
Борьба бесполезна.
А с прессой тем более. Во-первых, пресса всесильна. Меня учили, что это шестая держава. А во- вторых, им и карты в руки. Они-то знают лучше нас.
Пресса у нас, конечно, добрая, очень добрая. И внимательная к актерам. Маленькие дарования она тоже не забывает отметить.
Как-то читаю:
«Очень хорош г-н Бабушкин в роли лакея. Артист, видимо, проделал большую работу над собой».
— Копочка, — говорю я, — так это же расклейщик афиш!
— А что, по-вашему, это не работа?
Молчу.
Как-то в Ревеле я встретился с моим другом — большим критиком Петром Пильским. В это время в
