— Она и была чистая, насколько я разглядел.
— Ходили бы в церковь, тогда не стали бы лгать.
— Думаю, что скорее найду истину в другом месте.
Председательствующий постучал по столу.
— Довольно, довольно! Вы свободны! Следующий свидетель… Эмили Бликер. Кто вы такая? Кухарка в доме пастора? Очень хорошо. Что вам известно об этом деле с булкой?
Свидетельница, широколицая, кареглазая девушка, глупо ответила:
— Ничего, сэр.
— Ха-ха!
— Тише! Вы видели булку?
— Не-ет.
— Тогда зачем же вы здесь?
— Хозяин попросил у меня тогда тарелку и нож. И он и старая миссис ели ее за обедом. Я потом посмотрела на тарелку. На ней не было ни крошки.
— Если вы так и не видели булки, то откуда вы знаете, что они ели ее?
— Потому что больше ничего в доме не было. Пастор пролаял:
— Совершенно верно.
Председательствующий пристально посмотрел на него.
— У вас есть к ней вопросы?
Пастор кивнул.
— Вам платят жалованье?
— Не-ет, не платят.
— А знаете, почему?
— Не-ет!
— Очень сожалею… Но у меня нет денег, чтобы платить вам. Вот и все.
На этом закончились показания истца и его свидетелей, после чего объявили перерыв, во время которого судья стали совещаться, а пастор, разглядывая присутствующих, кивал то одному, то другому. Затем председательствующий обратился к пастору:
— А у вас, сэр, свидетели есть?
— Да. Мой звонарь. Он честный человек. Можете ему верить.
Звонарь Сэмуэл Бевис встал на свидетельское место. Он был похож на стареющего Вакха с вечно дрожащими руками. Он дал следующие показания;
— Когда я проходил мимо пастора во вторник днем, он позвал меня и говорит: «Видишь?» — и показывает булку. «Немного грязного хлеба, — говорит, — для моих птичек». А потом повернулся и пошел.
— Вы видели, что булка была запачкана?
— Да. Думаю, она была запачкана.
— Что значит думаю? Вам это известно:
— Да. Она была запачкана.
— С какой стороны?
— С какой стороны? Думаю, она была запачкана снизу.
— Вы в этом уверены?
— Да. Она была запачкана снизу, это точно.
— Так. Вы свободны. Ну, сэр, не изложите ли вы нам теперь свои соображения по данному делу?
Пастор, указав на истца и левую часть зала, отрывисто бросил:
— Все они, эти прихожане, хотят опорочить меня. Председатель сказал ледяным тоном:
— Оставим это. Переходите к фактам, пожалуйста.
— Извольте. Я вышел погулять… прошел мимо тележки булочника… увидел в грязи булку… поднял ее… для своих птичек.
— Каких птичек?
— Сорока и два скворца. Свободно летают, я никогда не закрываю клетку. Они поели вволю.
— Булочник обвиняет вас в том, что вы взяли хлеб из его тележки.
— Ложь! Под тележкой в луже.
— Вы слышали, как ваша кухарка сказала, что вы ели его? Это правда?
— Да. Птички не смогли съесть все… А в доме пусто… мы с матерью были голодны.
— Голодны?
— Денег нет. Нам туго приходится… очень! Часто голодаем. Ха-ха!
И опять по залу пробежал непонятный ропот. Трое судей уставились на ответчика. Затем почтенный Келмеди сказал:
— Вы говорите, что нашли булку под тележкой. А вам не пришло в голову положить ее на место? Вы могли догадаться, что она упала. Иначе откуда ей взяться на земле?
Взгляд пастора, метавший огонь, казалось, погас.
— С небес… Как манна. — И, обводя глазами зал, он добавил: Голодному… избраннику божию… манна небесная! — И, откинув голову, он засмеялся. Это был единственный звук среди гробовой тишины.
Судьи начали тихо совещаться. Пастор, глядя на них в упор, стоял неподвижно. Люди в зале сидели, как на театральном представлении. Затем председательствующий объявил:
— Иск отклоняется.
— Благодарю вас.
Отрывисто бросив эту короткую благодарность, пастор покинул скамью подсудимых и прошел через середину зала, провожаемый неотступными взглядами всех присутствующих.
От здания мирового суда прихожане направили свои стопы по грязному проселку в Троувер, обсуждая результаты. Победа «церкви» омрачалась лишь тем, что булочник лишился своей булки, ничего не получив взамен. А ведь булка стоила денег. Прихожанам церкви было обидно чувствовать себя победителями и, однако, быть вынужденными молчать. Они бросали мрачные взгляды на насмешливых противников. И чем ближе они подходили к своей деревне, тем большее раздражение испытывали против этих людей. Тогда звонаря осенило вдохновение. Взяв с собой трех помощников, он поспешил на колокольню, и через несколько минут с нее уже низвергался такой веселый и буйный трезвон, какого никогда еще не поднимали ее колокола. Трезвон разносился в неподвижном воздухе серого зимнего дня, долетая до самого моря.
Какой-то приезжий, выйдя из гостиницы, услышал этот торжествующий звон и, увидев вокруг так много людей в черном, спросил своего кучера:
— Что это, свадьба?
— Нет, сэр, говорят, это в честь пастора, понимаете ли, его обвинили в воровстве, но вот сейчас оправдали.
В следующий вторник изможденное лицо пастора появилось в дверях лавки миссис Глойн; скрипучим, как пила, голосом он сказал:
— Можете вы ссудить мне фунт масла? Скоро заплачу.
Что еще мог он сделать? Даже избранникам божьим небо не всегда посылает манну.
Cafard[8]
Солдат Жан Лиотар лежал ничком на берегу Дрома. Снега давно сошли, лето было в разгаре; по одну сторону виднелись деревья и трава, по другую катился обмелевший зеленоватый поток, а между ними легла широкая песчаная полоса. Палящее солнце выпарило всю влагу, земля пересохла, но сегодня подул свежий ветерок, он будто нехотя разматывал вату облачков в голубизне неба, и листва на прибрежных осинах и ивах шелестела от тысяч его легких поцелуев. Солдат Жан Лиотар упорно смотрел на землю, но там ничего не было, кроме нескольких сухих травинок. У солдата была «cafard», хандра, ибо завтра ему предстояло
