Даниил Гранин
Страх
Это заметки про страх. О том, какое большое место в моей жизни занимал Страх, сколько прекрасных порывов души погасил он в жизни моего поколения, сколько он извратил в характере, как он обессиливал, какие горькие воспоминания он оставил.
На нашем веку страх занимал слишком большое место. Мне захотелось рассчитаться с этим чувством, попробовать взглянуть ему в глаза, не уклоняться, а спокойно рассмотреть, что это за штука.
Действительность большей частью не настолько ужасна, как возможности страха, которые мы сами изобретаем и расписываем до гигантских размеров. Жизнь в страхе у многих людей длилась годами, съедала лучшую пору. Все силы уходили на борьбу с воображаемыми угрозами, одолеть их не удавалось. В том-то и кошмар, что они непобедимы. Я поразился, до чего много их было и продолжает появляться. Когда же случается то, чего ждешь, можно, наконец, бороться не с призраками, это куда отраднее.
С детства, со школьных лет, некоторые страхи сопровождали меня десятилетиями. Были страхи на войне. Я не считаю обычных житейских переживаний за близких людей, за свою работу. Это обязательная принадлежность любой жизни. Меня больше занимали те страхи, которые теперь, спустя годы, вызывают стыд и раскаяние. Те, что были приметой времени, что калечили судьбы миллионов, и те, что продолжают хватать за горло, подстерегать моих детей и внуков.
Страх можно определить как ожидание зла. У страха есть, как у каждого чувства, своя иерархия — ужас, боязнь, стыд, потрясение, испуг, мучение. Древние греки давали следующие определения:
Ужас — страх, наводящий оцепенение.
Стыд — страх бесчестия.
Робость, боязнь — страх совершить действие.
Испуг — страх, от которого отнимается язык.
Мучение — страх перед неясным.
Страху подвержен весь животный мир, страх спасает, оберегает, позволяет выжить. Человеку же приходится переживать еще страхи, свойственные только ему. Это прежде всего безотчетный страх-тоска, идущая, может, от того Ничто, что было до нашего появления, и того Ничто, что поглотит нас. Не отчетливая мысль, которую можно чем-то утешить, а подсознательный ужас перед безмерностью этой тьмы. Душа как бы оказывается на границе между бытием, которое постоянно устремлено вперед, имеет будущее, и концом будущего. Перед ничтожностью существования.
Страх возникает не от того, что это предстоит, а от того, что это нельзя осмыслить. Так человек, подойдя к пропасти, боится «не того, что он может упасть, а того, что может броситься в нее» (Сартр).
Страх и любовь всегда вместе. Любовь к жизни, воля к жизни не могут быть без страха потерять жизнь. Человек любит наслаждения жизни и боится потерять их. Боится лишиться своего здоровья, своей чести. Сильнее этих страхов страх потерять своих детей, близких, ради них он готов жертвовать собою. Это выражение высшей любви. Страх постоянно сопровождает любовь, как тень.
Существует множество страхов — естественных, как бы здоровых, страхов индивидуальных, патологических. Страх перед толпой, страх стать импотентом, страх политика потерять популярность… Страхи определяют время, историю и личность: скажи мне, чего ты более всего боишься, и я скажу, кто ты. Человек, лишенный страха, был бы страшен.
Осмыслить природу страха во множестве ее видов — дело философов и психологов, я всего лишь хочу рассказать о том, что испытал сам и что испытывают люди вокруг меня.
Теперь он был удачливый бизнесмен. Чего-то покупал, потом это чего-то где-то продавал. А раньше он был партийный начальник. Он работал в местах моего детства. Он был секретарь обкома. Третий. Но все равно большой начальник, то есть ему подавали машину, он имел «вертушку» — особый телефон — и много власти. Звали его Федор Алексеевич. В новом своем качестве он отрастил бороду и носил крест.
Познакомились мы в одном санатории. Гуляли вместе, вспоминали новгородские леса, морошку, глухие деревушки. Семья наша жила тогда в районном центре, в Лычкове. Неподалеку от нашего дома стоял двухэтажный дом с железными решетками на окнах нижнего этажа. Мне интересен этот дом был тем, что по вечерам там всегда горел свет. Я зачитаюсь до глухой ночи, выйду в уборную, во двор, всюду тьма-тьмущая, а там два-три окошка светятся. Я спрашивал отца — чего там делают? Снизив голос, он отвечал хмуро — «шпионов ловят». Больше ничего от него не добился. Как ловят, каких таких шпионов. Звучало привлекательно, но вот что интересно, мы, мальчишки, почему-то обходили этот дом стороной, в окна не заглядывали, в сад ихний не лазили и даже между собою не говорили про этот дом. Какая-то опасность окружала его. Тогда это учреждение называлось ОГПУ. Люди, которых туда привозили, — исчезали. О них говорили шепотом.
Ныне, спустя полвека с лишним, спросил я у Федора Алексеевича про то районное отделение, что за шпионов оно ловило? Разве могли добраться шпионы до нашего затерянного в лесах Лычкова, если про эту глухомань слыхом никто не слыхал. Кого там ловить, чего там шпионить?
Сперва на это Федор Алексеевич ответил, что понятия не имеет, чем они там занимались, он хоть и начальство, но это учреждение перед ними не отчитывалось и дела свои не открывало. И вообще, чем больше знать, тем хуже спать.
— Известно, что на район присылали цифры. Я ведь тоже понаслышке знаю. И на ваше Лычково, наверное, норма полагалась — сколько раскулачить, сколько сослать, сколько арестовать. Порядок был.
— Ради чего?
— Классовая борьба… — он поморщился. — Это теперь мы видим все по-другому.
И в шпионов верили? Не такие же дурни кругом были. Какие могут быть в Лычково шпионы? Ну, хорошо, раскулачили, а потом чем занимались? Целое учреждение. Свет жгли, бумагу изводили, здоровые мужики, зачем их на пустой службе держали?
Федор Алексеевич только посмеивался.
— Это же годами длилось. Десятилетиями. Никаких результатов. Вы-то почему терпели этот абсурд?
Все же я его достал. Он рассердился.
— Не такой уж абсурд. Дисциплина была. Все, что прикажем, — выполняют. Нам с руки было. А все потому, что они в каждом районе сидели, свет жгли. Нам вникать незачем было. Мы понимали — они страх изготавливают. А мы пользуемся их продукцией. Отделения страха по всей стране работали… Они и нас пасли. Страх был, и управлять было легче. А сейчас чем припугнуть? Нечем! Народишко перестал бояться. Это же беда. Вы про себя вспомните, разве вы не боялись?
— Чего?
— Ха, в том-то и дело, — Федор Алексеевич хитро сощурился, засиял от удовольствия, погладил рыжую бородку. — Неизвестно чего! Просто человек в страхе пребывал. Придут и схватят. Выставят на улицу. В голом виде. И не скажут, за что. Мало ли какие картины рисовал. Я по себе знаю. В этом состоянии человек всего боится. Начальник не так посмотрит, уже мандраж начинается. Догадайся сам, по какому поводу. Кто донес? Кто-то ведь донес? Ведь было так! Небось, подозревали всех кругом, вглядывались?
Он был совсем не прост, этот бывший секретарь. Но не умнее Системы: она создавалась усилиями тысяч таких как он и с годами достигла высокого совершенства.
— Для чего нужна была такая большая партия, — говорил он, — шутка ли, восемнадцать миллионов! Членство в партии ничего особого не требовало. Плати взносы — и все дела. Хитрость в другом состояла. Каждого члена партии мы могли в случае чего припугнуть. Будь любезен, голубчик, отправляйся, допустим, на лесозаготовки. Ах, не хочешь, тогда билет положишь на стол. А что такое исключение из партии? Это конец, гражданская казнь! Вы же знаете, одно дело быть беспартийным, другое — исключенным из партии. Карьера прервана, и оставь всякие надежды. Сколько исключенных кончали с собой.
Чем дальше, тем с большим увлечением, даже восторгом расписывал он гибкость и силу механизмов устрашения.
