доске на палубу большой галеры, стоявшей у каменной набережной Шамбаллы. Он жмурился от ослепительно яркого солнца и тихо ругался про себя. Стало быть, вот на что он теперь обречен — сгибаться над веском, пока смерть не принесет ему избавления.
— Вниз, вниз, в брюхо корабля! Живо, псы! — рявкнул надсмотрщик и ударил Конана тыльной стороной ладони под подбородок. — Только дети Ямы имеют право находиться на палубе!
Киммериец действовал инстинктивно, но своему обыкновению, долго не раздумывая. Он тут же ударил толстого надсмотрщика в бочкообразный живот своим могучим кулаком. Пока тот глотал воздух, Конан добавил удар в челюсть, так что надсмотрщик растянулся на досках. Юма взвыл от восторга и попытался пробиться вперед, чтобы встать рядом с Конаном.
Офицер охраны корабля уже отдал приказ. Острия дюжины пик в руках маленьких мерувийских моряков уперлись в Конана. Угрожающее рычание вырвалось из глотки киммерийца, окруженного со всех сторон. Немного позже ему все-таки удалось подавить свою ярость, потому что ему стало ясно, что дальнейшее проявление враждебности с его стороны будет означать немедленную смерть.
Ведро воды привело надсмотрщика в чувство. Отфыркиваясь, как морж, он тяжело поднялся. Вода стекала по его разбитому лицу и жидкой бороденке. Полный жгучей ненависти, которая превращалась в ледяную, расчетливую злобу, он уставился на Конана.
Офицер обратился к своим людям:
— Уберите этого…
Но надсмотрщик остановил его.
— Нет, не убивайте его. Смерть — слишком милосердное наказание для этой собаки. Прежде чем я с ним покончу, он еще поваляется у меня в ногах, умоляя прекратить его мучения.
— Ладно, Гортангпо, — согласился офицер.
Надсмотрщик обвел взглядом гребную палубу и около сотни обнаженных смуглых людей опустили глаза. Они долго голодали и сейчас были похожи на скелеты. Их согнутые спины были исполосованы шрамами. По каждому борту галера имела лишь один ряд весел. На одних веслах сидели по два гребца, на других по три — в зависимости от их состояния. Надсмотрщик указал на весло примерно в середине ряда, к которому были прикованы три седых человека, исхудавших, как смерть.
— Его — на это весло! А три живых трупа уже отработали свое, от них нет никакой пользы. Убрать их! Этому парню из чужой страны нужно много места, чтобы выпрямлять руки, так что освободите ему банку. А если он не будет держать такт, я поближе познакомлю его со своим бичом!
Пока Конан, сжав зубы, смотрел, моряки сняли железные кандалы с трех стариков, и цепи, которые приковывали их к веслу, упали с лязгом на палубу. Трое гребцов закричали от страха, когда мускулистые руки быстро вышвырнули их за борт. С сильным плеском они упали в воду и исчезли. Только пузыри, поднимавшиеся некоторое время на поверхность воды, еще напоминали о них.
Конан был прикован к веслу — ему предстояло работать за троих. Когда его усаживали на грязную банку, надсмотрщик свирепо сказал:
— А вот теперь поглядим, как тебе понравится это весло, малыш. Будешь грести, грести и грести, пока тебе не покажется, что спина твоя вот-вот треснет — и все-таки ты будешь грести, еще и еще! И каждый раз, когда ты отстанешь или пропустишь удар, я напомню тебе о твоем долге вот чем!
Бич взвился в небо и со свистом опустился на плечи Конана. Боль была так сильна, словно его обожгло раскаленное железо. Но варвар не позволил ни одному мускулу своего лица дрогнуть. Если поглядеть на него, так он вообще ничего не почувствовал, так хорошо он умел владеть собой.
Надсмотрщик заскрежетал зубами от разочарования и снова взмахнул бичом. На этот раз Конан слегка дернул уголком рта, но глаза его по-прежнему смотрели невозмутимо и холодно. Свистнул третий удар, четвертый. Пот выступил на лбу киммерийца, и жгучие капли потекли на глаза, когда кровь заструилась по его спине. Но он по-прежнему не хотел показывать боль.
Он услышал шепот Юмы:
— Конан, держись!
Капитан приказал отчаливать. Разочарованный надсмотрщик вынужден был отказаться от удовольствия полностью измочалить спину Конана.
Моряки отшвартовались и оттолкнули галеру от набережной длинными шестами. Позади гребных скамей, на возвышении, сидел в тени обнаженный мерувиец с огромным барабаном. Когда корабль отчалил, он поднял деревянную колотушку и принялся стучать. При каждом ударе рабы сгибались над планками весел, поднимали весла и отклонялись назад, пока их тяжесть не прижимала их к банкам, затем опускали лопасти в воду — и все повторялось сначала. Конан быстро вошел в ритм, как и Юма, который был прикован к веслу позади него.
Конан никогда еще не бывал на корабле. Пока он греб, он осматривался по сторонам, разглядывал гребцов с их неподвижными глазами и исполосованными спинами, сидевших на скользких банках, вымазанных их собственными испражнениями, среди отвратительного запаха. С гребной палубы галера казалась низкой, борта поднимались над водой всего на несколько футов. Нос, где размещались моряки, как и корма, украшенная позолоченной резьбой, где располагались офицерские каюты, были намного выше над уровнем воды. Посреди палубы находилась одна мачта. Рей и свернутый треугольный парус лежали на планке над гребной палубой.
Когда галера вышла из гавани, матросы, распевая, подняли парус. Золотисто-пурпурный, полосатый, он с шумом выпрямился, наполняясь ветром. Вскоре они поймали попутный ветер, и гребцы получили возможность немного отдохнуть.
Конану бросилось в глаза, что галера была построена из дерева, которое не то от природы, не то благодаря обработке имело красный цвет. Он прикрыл глаза, спасаясь от ослепительного света. Корабль выглядел так, словно он был выкрашен кровью. И тут снова просвистел бич над его головой, и надсмотрщик рявкнул:
— Берись за весло, ленивая свинья!
Удар оставил широкую полосу на его спине. «Это и впрямь кровавый корабль», — подумал Конан. Его окрашивала кровь рабов.
Луна авантюристов
Семь дней Конан и Юма истекали потом, склоняясь над веслами красной галеры, пока она обходила побережье Сумеро Тсо, по ночам приставая к каждому из семи священных городов Меру — Шондокару, Тхонгаре, Аузакии, Исседону, Палиане, Троане и, наконец, когда круг был завершен, снова к Шамбалле. Несмотря на то, что киммериец и кушит были сильными парнями, немного времени прошло с тех пор, как беспрерывное вкалывание привело их почти на грань истощения, и их мускулы больше не могли выносить напряжения. Но неустанный бой барабана и свистящие удары бича не оставляли их в покое.
Один раз в день матросы доставали ведра с холодной, противно пахнущей водой и выливали их на изможденных рабов, и один раз в день, когда солнце стояло в зените, они получали миску риса и ковшик воды. По ночам они спали прямо на своих веслах. Бесконечная изнурительная работа отнимала у гребцов всякую волю, принижала их до уровня бездушных автоматов.
Это сломало бы мужество любого — но не такого человека, как Конан. Молодой киммериец не поддавался уничтожающему бремени судьбы, как это делали апатичные мерувийцы. Бесконечная каторжная работа, зверское обращение, необходимость удовлетворять все свои потребности прикованным к склизкой скамье — все это не сломило его волю, как то произошло с другими. Наоборот. Это еще ярче разожгло в нем огонь.
Когда корабль вернулся назад, в Шамбаллу, и бросил якорь в ее большой гавани, терпение Конана было уже на исходе. Было темно и тихо. Узкий серн прибывающей луны низко висел на западном небосклоне, отбрасывая слабый, обманчивый свет. Он скоро должен был зайти. Такую луну в западных странах называли «луной авантюристов», «воровским счастьем», потому что именно такие ночи использовали уличные грабители, воры и наемные убийцы для занятий своими темными делишками. Склонившись над веслами, Конан и Юма притворялись спящими, но на самом деле они с несколькими
