Чужестранец

мякшинских ключей, рядом на ветке не оказалось, но источник доброй воды был тщательно выложен камешками и направлен в песчаное устьице, сбегавшее в мочажину и терявшееся во мхах.

Мирко остановился для привала, достал ячменных лепешек, поел, запил из родника и поблагодарил неведомого помощника. Теперь следовало задобрить Мшанника — болотного хозяина. Мякша извлек из короба лепешку и сыр, завернутый в промасленную чистую тряпицу, поклонился в сторону болота, проговорил негромко и неспешно положенные слова и метнул узелок с немудреной требой туда, где густо рос камыш. В болоте что-то чавкнуло, булькнуло, зашелестели стебли — от ветра или еще почему. Из-под нагретого валуна вдруг выполз иссиня-черный, красивый змей-ужака, поднял граненую головку, замер ненадолго, щупая воздух раздвоенным языком, да и свернулся на камне — не испугался человека, не закипел ключом.

Болотный хозяин принял требу. Путь был открыт…

Вот камень на дне непрерывной реки бытия,

Омытый, обточенный, гладкий;

Над ним протекает субстанция злая сия,

Но каменный он, и поэтому в полном порядке.

Он видит игру серебристых сверкающих рыб,

Своим безошибочным взором

Фиксируя каждого па прихотливый изгиб,

Являясь свидетелем и незамеченным вором.

Танцующей жизни, плывущей к далеким морям,

Поскольку законы движенья

Он скоро изучит, осмыслит и вычислит сам

И прошлых, и будущих дней и ветра, и теченья,

Давление, влажность, характер, баланс теплоты,

Значение, смысл и меру

И точно докажет полезность любви и мечты,

И необходимость и самодостаточное веры.

Когда, как и свойственно рекам, иссякнет река

И, следственно, высохнет море,

Он будет встречать без ущерба любые века,

Всю тайну Вселенной храня в непонятном узоре.

II. БУСИНА

И вот, жребий брошен. А что дальше? Валятся с горы камни и застревают на осыпи. Идет на берег волна, а позади встают другие — и выше, и грознее, но тверда гранитная скала. Вырывается из земли звонкий ключ, бежит под уклон в овраг, впадает в ручей; ручей вливается в реку; река катится к морю. Горька морская вода, и где ж те студеные сладкие струи, увидевший свет на далеком лесном холме? Каждый миг в одном доме радость, в другом горе; одному доля, другому недоля. Строит князь белые стены крома, а через год умирает страна, остаются стены да имя князя. Летит по сухой степи на коренастом вороном коньке мальчишка, балуется, стреляя на скаку в воткнутый в землю прутик; а пару лет спустя лежит, уткнувшись железным забралом в пыльную траву, знатный рыцарь, а из узенькой щелки меж шлемом и кирасой торчит тонкое оперенное древко. И никто не помнит и не знает имени удачливого лучника. Да и вернулся ли он из набега? А у рыцарей вражда — делят наследство убитого.

Длиннее, короче ли выпадет жребий, будет беда либо счастье — все разбросает-унесет равнодушное время. И, сколь ни кидай монету, его не обманешь, не пересилишь.

Хоть и известно, что время не выбирают, — выбирай, не выбирай — конец все равно наступит, — однако находится чудак, который не пройдет мимо пруда, чтобы не бросить камень. Круги, понятно, добегут до берега да и растают, но отчего-то ему так хочется поглядеть, как это произойдет.

Мирко не нужно было ковылять по болоту с длинной слегой, прощупывая податливый мох. Мари здесь получились не оттого, что годами наползала с озерных берегов сплавина: просто зарастало мелкое стоячее озеро, оказавшись отрезанным от стока в Хойру. А потому по травам, что встречались по пути, по цветам и деревцам угадывал мякша безопасную стежку. Пока вокруг осока, бояться нечего, разве вдруг бьет где со дна ключ — но тут уж не зевай, смотри в оба: раззяве и замиренный требою Мшанник — не защитник. Как появятся зонтики сусака, белые трехлепестковые мелкие цветочки и — ни с чем не спутаешь — острые развесистые ладони стрелолиста, шапки ежеголовки, колоски хвоща — будь внимательнее. К камышам лучше не подходить, а уж если увидел на зеленом лужке кувшинку или колышущиеся дерновинки кукушкина льна — не смей ступать! То не лужок, а мох да ряска, и под ними топь.

Деревья и ягоды на болоте тоже говорят: березки и ольха цепляются за любую зыбкую кочку, а рядом хлябь. Сосна — понадежнее примета, и чем крепче она, тем увереннее можно шагать. Ягоды клюквенные, пушица с белыми щетинками и красные огоньки сабельника, а главное стебельки белоуса — вот тебе твердая тропа. Камни тоже на зыби не удержатся — канут. Потому вдумайся: не течет вода под лежачий камень — сухо у камня, плотно. Ну и кабаньи следы: коли нашел, держись их. Вепря, глядишь, не повстречаешь, а тяжелый секач только по тропе и пройдет.

По клюкву, правда, в зареве-месяце ходить еще рановато, сабельник же отцвел, и Мирко мог идти, не задерживаясь, чтобы нагнуться за лакомой ягодой. Скоро он миновал первый островок. Ничего здесь не было примечательного: камни, треснувшие от жары и морозов за века лежки, сосны и можжевельник. Однако отрадно было стоять на земле, которая никуда не денется из-под ног, не чавкнет жадно, не ухнет предательски вниз. Солнце вкатилось по небесной дуге на самый верх, разогрело сосновые смоляные тела, и потек свежий аромат, как летом в Холминках. Далече теперь были они, а ныне еще и четские болота пролегли новым рубежом между краем холмов и Мирко.

На следующей островине рос черничник. По кочкам, среди заячьей кислицы, торчали усыпанные черными тугими шариками ягодные кусточки. Спелая черника вкусна, и пользы от нее немало. Мирко только вздохнул с сожалением, припомнив, какое питье из ягод готовили дома мать и сестры.

Посчитав, что прошел достаточно, путник позволил себе отдохнуть. Да и какая ходьба с нелегким коробом по такой жаре? Он растянулся на прогретом солнцем бугорке под могучей рослой сосной как пять, и десять, и двадцать лет назад, глядя в бездонное синее небо, где медленно ходили косяки белых облаков. Цепкие сосновые ручищи тянулись на огромной высоте в разные стороны, но не могли даже ненадолго задержать кудлатых и задумчивых небесных путников.

«Вот и я так же, — подумал парень. — Бреду невесть куда, незнамо зачем. Дядя Неупокой — с ним понятно, он воин, ему без меча в руке не прожить, в Мякищах засох бы, пропал. Он и сейчас лишку на месте не усидит».

Это благодаря дяде умел Мирко — не по-воински, понятно, но весьма уверенно — владеть мечом. Конечно, любой лангский наемник-бродяга или арголидский солдат расправился бы с мякшей в два счета, но лихоимцу-разбойнику, а то и двоим-троим, он показал бы, кто сильнее. Эти бродяги могли справиться только с небогатым торговцем, у которого нет денег на охрану, Да со слабой женщиной.

К слову сказать, поганого люда на дорогах в последнее время прибыло. Нет, находились, конечно, и прежде, среди своих, никудышные парни-лодыри, которым лень было ходить за плугом или обучиться ремеслу, и на службу княжескую не тянуло — не ровен час убьют. Ведь пока гриднем станешь и воинское искусство освоишь, семь потов сойдет. Вот и уходили такие в леса жить грабежом, а иных изгоняли натерпевшиеся родовичи. Но не дано было разбойникам долго гулять по белу свету: были они для всех хуже волков. Да и меж собой у них только пьянство да поножовщина, куда там до спаянной волчьей стаи.

Но смутный северный ветер в клочки рвал такой, казалось бы, извечный и нерушимый уклад жизни. Вот и у Мирко стало стынуть сердце. Вроде и родной дом, и любимые холмы, и славный народ вокруг, а будто бы льдина невидимо возникла посреди большого двора и не таяла, а, наоборот, напитывалась с каждой зимой бездушной морозной силою. И ширилась полынья отчуждения между Мирко и всеми прочими. Видел это он сам — яснее, чем кто-либо, догадывалась и мать, да молчала. И только дядя Неупокой как-то ночью, когда оставались мужчины в поле у костра сторожить скирды, высказал парню все, о чем говорить самому было и