— О чем же мне надо думать?
— Думай, пожалуйста, обо мне…
И я думала о нем постоянно, думала даже гораздо больше, чем он того заслуживал — если считать за его вину то, что своим появлением в тот ненастный осенний вечер он все перевернул в моей жизни с ног на голову… И я боялась влюбиться в него. Я так часто повторяла это: «Не буду, не буду влюбляться!» — что, целиком поглощенная этой молитвой, просто не заметила, что мир без него становится бесцветен. Что в отсутствие Кости мне не хватает воздуха, тепла… Самой себя!
— Ты скоро уедешь. Твой отпуск заканчивается. И я не увижу тебя больше — никогда!
— В следующий раз, когда тебе захочется сказать такую глупость, ты лучше спой что-нибудь.
— Разве ты не уедешь?
— Я уеду. Но ты будешь видеть меня так часто, что в один прекрасный день расплачешься, раскапризничаешься и скажешь, что я тебе надоел.
— Разве я капризная?
— Пока нет. Но обязательно станешь.
— Почему?
— Потому что я буду тебя очень баловать…
— Ты не сможешь это делать, будучи все время в разъездах. Между нами, как поется в хороших песнях, ляжет океан…
— Ты поедешь со мной.
— С ума сошел? Кто меня отпустит? Я работаю. У меня разгар учебного года!
— Ты не будешь работать. Жены «известных музыкантов» не работают.
— Ты…
— Не я, а ты. Ты — выйдешь за меня замуж.
— Дурачок. Ты сам не знаешь, что говоришь, дурачок.
— Ты выйдешь за меня замуж?
— Не надо об этом, я прошу тебя. Пожалуйста…
— Ты выйдешь за меня замуж? Выйдешь? Выйдешь?
— …
Я решила ответить ему отказом.
Почему?
Пытаясь ответить на этот вопрос, я загнала саму себя в тупик. А бежала я долго, упорно, с уверенностью в том, что это бегство от нового чувства меня спасет — ведь я не хочу погружаться в пучину нового чувственного переворота… Особенно сейчас, когда мне стало так интересно жить! Когда мне — боже, ведь об этом я ни разу не подумала! — когда мне просто с самой собой стало вдруг интересно!
Я бежала от нового чувства, пока не поняла, что бежать мне больше некуда… И бегство меня не спасло. От себя ведь не убежишь! Может, это комплекс неполноценности? Может, вульгарная трусость? Может, инстинкт самосохранения (когда-то мне сделали очень больно, и я не хочу это повторить)? А может, я попросту глупа? Или я просто его не стою? И поэтому я, наверное, никогда не найду в себе силы решиться стать частью его жизни, его судьбы.
Но ведь уже тогда, когда я увидела его в первый раз на сцене консерватории, во мне что-то вздрогнуло! Наверно я уже тогда поняла, что попалась. Как так могло случиться? Он совсем не в моем вкусе, но в нем есть… Что? То, что Светка называет «породой»? Да, наверное, это в нем есть… Этакий отблеск голубой крови, который чувствуется и отражается во всем — во взгляде, в осанке, в походке, в голосе. Это есть в Косте, и с каждым днем мне труднее перед этим устоять. Но не это главное, все равно не это…
Я отвесила себе мысленно две, три, четыре пощечины и мысленно запретила влюбляться — но это так мало помогло! Что же меня так манит к Васенину, что? Эта пропасть любви, в которой каждый день звучит музыка — это совершенно новая мелодия, которую не может слышать никто, кроме меня и… и его! — и не знаю как спастись от этой сладкой муки! Я растворяюсь в нем. И начинаю тихо сходить с ума.
— Что меня так притягивает к Косте? Что? Что?! — несколько раз громко спросила я себя, стоя у зеркала в тиши своей пустой квартиры.
Спросила, заранее зная, что и сегодня не найду ответа.
И в этот момент зазвонил телефон.
…Мы встретились в Серебряном Бору в звенящий от тишины и первого морозца вечер. Вадим был без шапки — это при десяти градусов мороза!. Но не это удивило и расстроило меня. Я не видела Вадима всего лишь около месяца — и вот, вместо еще не старого, полного сил мужчины, передо мной сидит пожилой человек с поникшей головой и потухшим взором, в котором читается полное отсутствие желаний.
— Здравствуй.
— Здравствуй.
— Как ты?
— Хорошо…
Он сделал движение, чтобы обнять меня, — я уклонилась. Сделал это, совершенно не желая его обидеть. Но именно так, чисто инстинктивно, дети стараются избежать ласки, которая им неприятна.
— Как Нина?
— Нина? Зачем здесь Нина? А, впрочем, все хорошо…
Он сел на скамейку, свесив меж колен сильные руки. Когда-то я так любила целовать их и перебирать один за другим эти твердые пальцы. А сейчас — видела только узловатые бугры вен и думала о том, как некрасивы эти белые пятнышки на ногтях. Почему я их раньше не замечала?
И еще — я думала о том, как не похожи эти руки на тонкие изящные руки Кости.
— Оля.
— Что ты говоришь?
— Я говорю — Оля. Оля, Оленька, Олечка. Ты — лучшее, что было дано мне в жизни. Чтобы понять это и оценить, мне стоило попытаться пожить без тебя.
— Получилось? — спросила я помолчав.
— Нет, — просто ответил он.
— И что ты думаешь предпринять?
— Я решил уехать.
— Что? Куда?
— Куда-нибудь… Надолго. Хотел, куда глаза глядят, но подвернулась длинная командировка… В Норильск. Пройдет полгода, и я, наверное, сумею разобраться в себе.
Я ждала, что он позовет меня с собой… Ждала — и не хотела этого. Но он не позвал.
— Пройдет полгода, и я вернусь. И я, и ты, и Нина — всем нам надо отдохнуть друг от друга. И разобраться в себе. Я так решил.
— Давно?
— Что? А, нет. Не очень. Я решил, что не имею права и дальше делить себя между двумя очень близкими мне женщинами. Ты — лучшее, что было дано мне в жизни, но дети — самое дорогое, что у меня есть… А дети там, где Нина. И я… я должен дарить себя им. А это значит — отнимать самого себя у тебя. И я запутался, Оля. Я…
— Хватит, Вадим, — я поднялась с места. И ощутила огромное, ни с чем не сравнимое облегчение. Господи! Ну как же я раньше не догадалась!!!
Меня вдруг охватил смех. Я стала смеяться — так громко, что спугнула стайку воробьев, пригревшихся друг возле друга на покрытой инеем ветке.
— Что с тобой, Оленька?! Ты обиделась?
Смех рвался из меня, наполняя легкие энергией огромного, невыразимого облегчения.
— Оля! Что с тобой?!
— Ничего, — я отсмеялась, наконец. И села возле него на корточки, взяла в свои ладони его большое лицо:
