вас и яблоки поспеют… Я очень люблю яблоки. А вы, бабуся?
Оказывалось, что и бабушка очень любит яблоки — только печеные.
— А я больше люблю сырые, — прямо с дерева! — заявила Милочка.
Наконец, назначен день отъезда. Завтра!..
Весь вечер бабушка сидела грустная и все ворчала про себя:
— И для чего это Катерине Васильевне дочь понадобилась, — решительно, не понимаю… Вдруг загорелось, — вынь да положь ей Милочку! Странное дело! Хозяйничала бы там себе… а я бы той порой все-таки отучила бы девочку от своевольства…
Ночью бабушке что-то не поспалось. Она встала, зажгла свечку и пошла в соседнюю комнату, где была устроена спальня Милочки. Ей захотелось посмотреть на внучку. Ведь уж завтра Милочка не будет спать под кровлей ее старого Ивановского дома. Осторожно, на цыпочках, стараясь не шаркать туфлями, бабушка подошла к кровати и наклонилась над Милочкой.
Девочка спокойно спала, по обыкновению, на правом боку, слегка подогнув ноженки и положив руку под щеку. Девочка во сне дышала тихо, ровно… Темные пряди волос свесились ей на лоб, упали на плечи. Бабушка с любовью смотрела на нее и мысленно горячо молила Бога, чтобы он избавил это милое дитя от тяжких житейских бед и напастей, а еще пуще, чтобы Он сохранил ее сердце таким же, каким оно было теперь, чистым и непорочным. Бабушка стояла, наклонившись над спящей, — ее бледные, старческие губы шептали тихие слова молитвы, а на глазах блестели слезы. Рука ее, державшая свечку, слегка дрожала…
Когда свет упал Милочке на лицо, ресницы ее дрогнули и глаза полураскрылись… Милочка проснулась и повернула голову.
— Бабуся! Вы что это… не спите? — пролепетала она, щурясь и протирая глаза, и с удивлением взглядывая на бабушку.
— Так, что-то не поспалось… пришла посмотреть, не раскрылась ли ты, — ответила ей старушка.
— Да если бы и раскрылась… не беда! Теперь ведь тепло…
Но тут Милочка повнимательнее посмотрела на бабушку и вскричала:
— Бабуся! Вы плачете… О чем?
— Нет, Милочка! Я так… — отнекивалась старушка, проводя рукой по глазам.
— У вас на глазах слезки…
Милочка вскочила и, встав на постели на колени, обняла бабушку и нежно припала головкой к ее плечу.
— Нет, нет, душенька… ничего! — бормотала бабушка, наклонясь и целуя Милочку, и сослепа преусердно капала со свечки стеарином Милочке на сорочку и на постель.
— Нет, бабуся, право, — скажите: вы о чем? — мурлыкала Милочка, прижимаясь к бабушке.
— Так, скучно… грустно мне, Милочка, что ты завтра уедешь, опять я останусь одна, и когда теперь… — заговорила старушка и запнулась.
— Я, бабуся, непременно, непременно приеду к вам в августе! Вот посмотрите, что приеду… — утешала ее внучка. — А потом и вас к себе увезу, и Дуню… И вы живите у нас, пока стоит осеннее ненастье… дольше живите! Бабуся, да вы присядьте!
— Спать ведь пора, дружок! — сказала бабушка, садясь к Милочке на постель.
А Милочка, лукаво посматривая на нее, промолвила:
— А помните, бабуся, как на другой день моего приезда, вы говорили, что ни за что не пригласили бы меня в гости, если бы знали, что я такая своевольная девочка!..
— Да, милая! Я это сказала тогда… — созналась бабушка, улыбаясь сквозь слезы. — Но ведь ты меня совсем из терпенья вывела… Вспомни, что ты тогда напроказила! Ведь ты у меня в спальне окно выставила… А ты, шалунья, дерзкая ты девчонка, помнишь, что сказала тогда: «Я бы ни за что не приехала, если бы знала, что у меня бабушка — такая ворчунья, такая злая, сердитая»…
Бабушка так смешно передразнила Милочку, что та неудержимо расхохоталась и опять бросилась бабушке на шею.
— Ну, а теперь, бабушка, мы подружились, да? — вскричала Милочка. — Теперь уж я знаю, что вы — совсем не злая… что вы добренькая, добренькая, моя бабуся… моя старенькая, моя хорошенькая бабусеночка!
И она ласкалась к старушке, гладила ее по плечу и прижималась своим смеющимся личиком к ее щеке.
— А как же ты смела так говорить тогда? — продолжала бабушка, нежно теребя ее за ухо.
— Я, бабуся, тогда очень рассердилась… — возражала ей внучка.
— Вот это мило! Да разве такие маленькие девочки могут сердиться?..
— Как же! Могут!.. Ведь у них же сердце есть… — утвердительно ответила Милочка.
Бабушка только покачала головой…
Трогательно было видеть, как поутру, при прощании, бабушка и внучка нежно обнимались и целовали друг друга…
— Смотри же, Фома, — осторожнее вези барышню! — говорила бабушка, стоя на крыльце и строго смотря поверх очков на своего старого возницу, пока Милочка со своей Протасьевной усаживалась в коляску.
— Знаю, матушка Евдокия Александровна! Не первый раз ехать приходится, храни Бог!.. — отозвался Фома, молодцевато натягивая вожжи.
— Ты ведь знаешь наших серых… — внушительным тоном продолжала бабушка. — Они — смирны, смирны, да вдруг и подхватят… Под гору-то хорошенько сдерживай их!
Серые смиренно стояли, понурив головы, и если бы они могли понимать человеческую речь, то, вероятно, чрезвычайно удивились бы тому мнению, какое высказывала бабушка об их ретивости.
— Ни в гору, ни под гору не поскачут! — возражал Фома, очевидно ближе бабушки знакомый с качествами своих престарелых коней.
— Ну, то-то, смотри! Я ведь знаю, что ты тоже иногда любишь гнать лошадей, сломя голову, строго выговаривала бабушка.
Фома только молча ухмыльнулся. То время уже давно прошло, когда Фома «гонял лошадей, сломя голову», и дорого он дал бы тому, кто теперь ухитрился бы «разгорячить» его серых и разогнать их — хотя бы под гору…
Коляска наконец тронулась, и бабушка, по своему обыкновению, смотря поверх очков, с грустью глядела вслед уезжавшей внучке. Вот уж выехали за ворота; серые мерной рысью побежали по дороге к лесу…
Милочка стояла в коляске, посылала бабусе воздушные поцелуи, кивала головой, махала платком… И еще раз издали донесся до бабушки ее серебристый голосок:
— До свиданья, бабуся! До свиданья!
