Павел Владимирович Засодимский
Терехин сон
Терентий только что отужинал. Он сидел, молча, и задумчиво смотрел, как жена убирала со стола и сметала с него хлебные крошки.
— А надо быть, завтра придется за хлебом к Кузьмичу идти, — проговорил он, почесывая затылок.
— Да как же… знамо, придется! — отозвалась Марина. — Муки нисколечко нету… хошь бы тебе горсточка осталась… Вся в квашню ушла вчерась.
— Ну, уж и Кузьмич!.. А-ах! — продолжал Терентий, потряхивая головой. — Ужо сдерет он с нас… Без соли солоно станет… Высчитает…
— В этакой голодный год людям — горе, а им, каторжным, раздольице, вишь! Поди, мошну-то набьет… Невпроворот… Леший толстопузый!
— Набьет! Как не набить… — решительно поддакнул Тереха и замолчал.
Жена ушла за перегородку и шибко застучала там кринками.
— Вот разве от начальства из управы пособие выйдет[1], — немного погодя, как бы в утешение себе заговорил Тереха. — Сказывают: будто, выйдет… Вон Васька Хорек говорит: сам онамеднись в городе, на базаре, слышал…
— Дожидайся! — проворчала Марина из-за перегородки. — До той-то поры еще десять раз помрешь…
Опять молчание.
В светце горела лучина, слегка потрескивая и роняя искры на щелеватый пол. Красноватый, брезжущий свет расходился по избе; видны были закоптелые бревенчатые стены, большая закоптелая печь, полати и свесившийся с них край обтерханного овчинного полушубка. Мороз затейливо разрисовал белыми, льдистыми узорами маленькое оконце… Худой и жалкий рыжий кот сидел на лавке и тихо мурлыкал. Явственно было слышно, как на улице заскрипели полозья: знать, проехал кто-нибудь. Терентий наклонился к окну и поглядел в него через просветы, оставшиеся на стеклах кое-где между льдистыми узорами.
— Вызвездило… — промолвил он. — Видно, опять мороз закрутит…
— И студено же стало у нас нонче в избе! — отозвалась жена, все еще продолжая рыться за перегородкой. — Пряла вечор, так ноженьки просто застыли — не приведи бог! Маёта!.. Как зачнуть ныть — моченьки нет… С полу-то уж больно несет.
— Как не нести! — согласился Тереха. — Вон ведь в углах-то — промерзает… Старое строенье! Известно…
И опять замолчали. Тихо в избе. Только рыжий кот тянет свое однообразное, бесконечное «мры», «мры». И вправду — в избе холодно. Припахивает дымом от лучины.
— Полно возиться-то, будет… спать пора! Петухи, гляди, скоро уж вдругорядь запоют, — проговорил Тереха, позевывая, и изо рта у него повалил белый пар.
— Так чего ж! Спать, так спи! — сказала Марина. — А я сейчас…
Тереха забрался на полати и, зевая и потягиваясь, развалился на них, положив руки под голову. Скоро и жена, погасив лучину, залезла на печь. Еще несколько минут слышно было, как она, позевывая и тяжело вздыхая, проговорила:
— О, господи… пресвятая богородица… спаси и помилуй! О-ох, согрешили, грешные… А-а-ах!..
Позевали, повздыхали, и оба скоро заснули…
Может быть, не всякий читатель знает, что в России есть Обнищаловская волость, а в той волости есть деревня Сидорове, Сидоровы Козы — тож. Деревня подлинно существует… Жил-был в ней и наш Терентий Гуляк. В точности неизвестно, откуда произошло такое его прозвище, хотя всем хорошо известно, что ни Тереха, ни отец его, ни дед не гуляли больше прочих сидоровских мужиков. Впрочем, Тереха не такой великий человек, чтобы стоило заниматься его родословной…
Всю жизнь жил Тереха, перебиваясь кое-как, из кулька в рогожку. То градом весь хлеб у него прибьет, то скотина подохнет, а то в урожайные годы, бывало, торговцы-кулаки опустошат его хозяйство не хуже жучка или саранчи[2]. Оттого-то и жилось ему плохо. Четыре года тому назад он продал последнюю корову, лошадка его еле ноги волочит, худа и тоща, как скелет; мыши, под страхом голодной смерти, давно уже разбежались из его амбара. Тереха не может собраться с силами избу поправить. Словом, всю жизнь его можно выразить в известном двустишии:
Жилось худо, но зато иногда чудесные сны снились Терехе. Один из таких снов пригрезился ему именно в ту ночь, о которой идет здесь рассказ…
Приснилось ему, что он умер… Умер и вдруг почувствовал себя таким легоньким, как пух. Он сам не знает, как выбрался из избы, поднялся на воздух и полетел — не сам собой, а так, словно бы какая-то невидимая сила понесла его. Был вечер. Смеркалось. Когда Тереха пролетал над Сидоровом, в избах кое-где зажигались огни. Он знал, что в последний раз смотрит теперь на эти красные, мигающие огоньки, на эти темные и низкие, словно пришибленные хаты, с серыми соломенными стрехами, на эти жалкие, как будто ощипанные ветлы, на старые, поломанные плетни, на пустые поля, на межи, на луговины, с детства знакомые ему. Он знал, что в последний раз смотрит на все это, и зорко, пристально стал вглядываться сквозь сизый, вечерний сумрак в родимые места. Сильно билось его сердце, как птичка, пойманная врасплох… Вот он видит, как бабушка Василиса тащится откуда-то с прялкой в свою хату. Дядя Егор лошадь на двор застает. Вон Алешка-целовальник стоит на пороге своего питейного, под зелеными, еловыми ветками, привязанными к высокому шесту… Где-то ребятишки кричат… Но вот Сидорово осталось уже в стороне.
Тереха пролетал над церковью, над погостом. Высокая колокольня в серых сумерках казалась ему каким-то белым привиденьем. Эта убогая деревенская церковь, с темной, низенькой дверью, церковь, подернутая зеленоватым мохом и словно вросшая в землю, с истрескавшимися стенами, с полуразвалившеюся кирпичного оградой и с большим серым камнем, лежащим у входа ее с незапамятных времен, давно уже знакома Терехе, с той самой поры, как он стал себя помнить. Это было давно, лет сорок тому назад… На этом самом сером камне он часто сиживал еще малым ребенком, когда, бывало, в праздник, в красный летний день приходил с отцом с матерью к Николе, к обедне. А вон за церковью, в полуверсте, высокая лужайка. Здесь весной снег сходит рано и земля скоро просыхает. Эта лужайка рано покрывается зеленой травой, рано украшается первовесенними желтыми цветочками. Жаворонок поет над этою лужайкой… А во дни светлой недели молодые парни и девушки сходятся туда гулять, играют, пляшут, поют песни. Тереха женихом также ходил сюда, на эту высокую лужайку, и здесь, на зеленой мураве, под сияющими весенними небесами, играл он со своей Маришкой. Здоровая, румяная девка была его Маришка, да и он в ту пору был парень «не оборыш»…
А теперь вон на погосте старый знакомый, Матвеич, могилу роет для него. Старается старый… Вишь как! И шапку даже сбросил, чтобы не мешала, повесил на могильный крест. Старый из сил выбивается. Неровно ходит заступ в его усталой руке. С трудом выбрасывает Матвеич из ямы комья желтоватой глины. Тереха пристально всматривается в его морщинистое лицо с седыми нахмуренными бровями. «Добро! Копай, старина, хорошенько, рой глубже, рой! Скоро, гляди, и для тебя этот заступ понадобится… Рой глубже, рой, да смотри не иступи, не наделай на заступе зазубрин»… Так подумалось Терехе. А Матвеич
