— Правду ли я говорю, как по-твоему? — спросил он меня и, не дожидаясь ответа, продолжал: — И во всем так подобает: в начальстве состоишь — слабого охрани, избытком от бога награжден — слабому поддержку окажи… Вот оно, значит, какое нам в жизни произволенье! В том и до конца живота твоего держись.
— И детьми твоими ты доволен?
— Детьми доволен. Дети у меня, надо правду тебе сказать, на редкость дети! Потому я их держал в послушности, в страхе божием. Вот, примером, Антон — изойди всю волость, такого к работе приверженного не найдешь. А смиренства, тихости, так по нынешним временам и нигде не встретишь! Чтобы он кому сгрубил, кого обидел или обманул — этого никогда запомнить даже нельзя! Истинно землепашец! Земле радеет, И жену ему бог дал, не хочу грешить, бабу правильную… Тоже тихостью да смиренством перед всеми взяла; кабы родных деток им, так и совсем бы благословенное семейство было, да вот не дает бог! Как-то уж у них и в работе-то эдакого удовольствия как будто не видно. Взяли вот мальчика, хоть и близкая родня, а все же не свой… Думается им: воспитаешь его, на него всю ласку положишь, а он, в возраст придя, тебе же укоры делать станет. От своего это точно снесешь, а от чужого-то как будто и обидно.
— А второй твой сын какой?
— Платон-то Абрамыч?
— Да.
— Про Платона Абрамыча — слов нет, вот он каков, Платон-то Абрам ыч! — говорил внушительно и с расстановкой старик всегда, когда речь заходила о младшем сыне. — Платон Абрамыч — голова! Пройди по всей округе, спроси: знаешь Платона Абрамыча? — и нет того человека, чтоб его не знал.
— Умом, значит, взял?
— Рассудком! Головой взял! Он с младости уж был отмечен. Да как я тебе скажу: стояли у нас уланы, а Платон-то Абрамыч в те поры еще маленький был, так — с бабий наперсток. Вот эти самые уланы накупят пряников, орехов и давай кричать ребятишкам: «Кто в ноги поклонится? выходи!» Ну, ребятишки глупы, сосут кулаки-то, да смотрят, а мой Платошка сейчас — хлоп в землю, не 1в пример прочим, так все только диву даются — откуда такая, значит, у него ко всему применительность!.. Ну, и накидают ему уланы полон подол гостинцев… Отцы-то да матери только и кричат: «Экое счастье этому Платошке Абрамову! Дает же господь такой разум еще во младости! И в кого бы он такой выдался?» И я вот тоже не придумаю…
— Побойчее, выходит, Антона?
— Где ж Антону против него! Антон смиренен, душевный крестьянин — слова нет, только против Платона Абра-мыча да и помыслить ему нельзя! Платону Абрамычу от всех почет, уважение…
— Он где же теперь живет и чем занимается?
— Занимается он, братец ты мой, по коммерческой части. Еще вьюношей он к землепашеству охоты не возымел… Это уж как кому: у всякого свой талан. Вот Антон — совсем земельный человек… Он только землей да крестьянским обиходом и крепок. Отбей ты его от земли, от дома — он и совсем сгиб. Его, как и всякого крестьянина земельного, забидеть недолго. А Платон Абрамыч — тот в горожанина пошел, по матери (они ведь у меня от разных матерей; вторую-то жену я из городской слободы взял). Платон Абрамыч сам себе, своим рассудком, и супругу снизыскал: верст за пятнадцать отсюда, вдову, денежную вдову… Ну, к ней в дом и вошел; дом у нее собственный, после мужа остался. Я его, Платона-то Абрамыча, по обычаю отделил, что, выходит, на его часть из нашего имущества приходилось.
— А ты часто у него бываешь?
— Часто. Я люблю к нему ездить. К родителю они с супругой почтительны, любящи. Приедешь, а они оба, ровно вперегонку, около тебя ухаживают: «Тятенька, вы бы водочки выкушали! Да ты что, тятенька, отварную-то воду одну дуешь? Помилуйте! Да мы вам церковного винца подпустим в стаканчик-то!» Так это, братец ты мой, своей услужливостью проймут, что ровно масленицу маслуешь у них! Ей-богу! Истинно обходительные люди! Конечно, по коммерческой части без этой повадки нельзя! А ввечеру народ к ним соберется, гости, господа не в редком быванье, и все это к Платону Абрамычу с уважением, ну, и к тебе, к родителю, уж кстати также, по сыну. Лестно!
— Отчего ж ты с ними не живещь? Они люди богатые, к тебе услужливые… Слаще ведь пироги-то есть, чем тюрю с квасом хлебать?
— Зовут… «Тятенька, — говорит невестка-то, — да когда же мы удостоимся вас с собой в сожительстве иметь?»… Зовут постоянно. Только я нейду.
— Что же так?
— Да не знаю, как тебе сказать. Ровно что вот не отпущает отсюда, а что — не знаю. Думается, — умереть здесь покойнее будет… Собирался, собирался, да нет вот! Погостишь с недельку, ан, глядишь, и опять сюда тянет. А обходительны!.. Непривычны мы, что ли, к этой обходительности, не знаю, как тебе это разъяснить! Да и то надо сказать: у Платона Абрамыча дело такое, что он и один при нем твердо состоит. А земледельчеству завсегда поддержка требуется. Хоть и стар я, а все же по силе-мочи пригожусь.
Дня через три, к утреннему чаю, вдруг является дед Абрам с французским хлебом в руках и улыбается.
— С гостинчиком и я! — сказал он. — Все ж как будто не даром буду от тебя кипяточком пользоваться.
— Где же это ты достал?
— Платон Абрамыч. Кушай-кась. Не забывают старика. Как только навернется от них попутчик, завсегда что-нито приспособит с ним: бараночек фунт, водочки полуштофчик (своя у них)… Утешают.
Через неделю опять тащит дед к чаю что-то в небольшой берестовой набирке и опять улыбается.
— Полакомься! — угощал он, высыпая на блюдце. Оказалась малина, впрочем, не особенно свежая и отборная.
— Опять Платон Абрамыч?
— От них. От невестки это нищая принесла. «Отдай, — говорит, — дедушке полакомиться… Ему, беззубому, это будет в самый раз»… Утешают.
Старик перекрестился и с особым удовольствием стал жевать, деликатно отправляя в рот по одной ягодке.
— Это у них своя?
— Своя. Большую торговлю этим товаром ведут. Скупают у мужиков да в город справляют.
— Можно бы и побольше прислать тебе от большой-то торговли.
— Ну-у! Зачем баловать? Дело у них торговое. Эдак всем-то раздашь — и торговать нечем. И малым утешить хорошо.
— А помогают они вам чем-нибудь?
— По-мо-гают… ка-ак же!! По-мо-гают, — протянул как-то нерешительно старик, — только господь пока миловал, Антон к ним не толкался еще… Обходимся как-никак… Признаться сказать, тугоньки они на деньги-то, тугоньки. Дело торговое, в нем без этой придержки себя — нельзя.
Дед оставил на блюдечке несколько ягод и пошел с ними искать внука. «Васютка! Ва-ась!» — кричал он на улице и долго еще ходил по деревне с блюдцем в руках, разыскивая внука и говоря на вопросы любопытных баб: «Платон Абрамыч с супругой все нас, старого да малого, балуют! Всё они утешают… Такие дети у меня вышли — на редкость! Слава создателю!»
По вечерам, когда уже окончательно потухала вечерняя заря и длинные тени ночи медленно наплывали из-за окрестных холмов на ложбину, в которой ютилась деревенька мы обыкновенно сходились с Антоном на завальне избы. К этому времени он успевал прикончить все работы и считал уже совершенно позволительным отдохнуть. Так как вместе с тенями ночи наплывали на деревеньку и холодноватые полосы тумана, то Антон выходил всегда закутавшись в какой-то старый, рваный шугайчик. Покряхтывая и беспечно улыбаясь, он неторопливо набивал и закуривал трубку. Он был вообще молчалив. На вопросы отвечал односложно; из него, что называется, надо было клещами вытягивать ответ. Вероятно, скудость интересов и постоянная работа в одиночку в поле окружали его ум и душу какою-то поэтическою неподвижностью. Впрочем, эта неподвижность была только кажущаяся; на самом же деле в его душе, хотя и очень медленно, словно родник, пробивающийся тонкою струйкой под мягким, густым ковром травы, но все же текла таинственная струя своеобразной жизни. Вообще неразговорчивый, не умевший отвечать на
