В четвертом взводе вывернулся из строя красавец сержант Рыженков, кавалерист от бога, чудилось, сросшийся с конем, будто кентавр. Соловый, рослый ахалтехинец нервно крутился под ним, по-лебединому выгибая шею и роняя легкую пену с трензелей. Рыженков отсек последний ряд и приказал:
— Пойдете в охранение. Место — вершина балки, задача — не допустить внезапного на взвод нападения и воспретить ведение разведки противником. Старший — Халдеев.
— Товарищ сержант!.. Товарищ сержант, ведь мы вчера весь день были в разъезде, из седел не вылезали…
В светлых глазах Рыженкова появилось холодное мерцание, а конь его вдруг встал как вкопанный.
— Выполняйте! — будто выстрел.
По дну балки трое кавалеристов проехали метров триста и спешились. Пересветов, едущий в ряду средним — по расчету коновод, — принял повода и остался внизу, остальные полезли по невысокому здесь обрыву и сразу же взялись за саперные малые лопатки. Заскрипел песок с мелкой галькой пополам. Пересветов прикинул: солнце взойдет повыше, тень пропадет, а редкие кусты да заросли ежевики не скроют лошадиных голов и спин, с воздуха все будет как на ладони. Надо маскировать.
Пересветов накрыл лошадей попонами защитного цвета и отпустил подпруги — лошади тянулись к молодой травке. Солнце заглянуло в балку, стало пригревать. Загудели оводы, бросились в атаку слепни, лошадиные мучители…
Коновод есть коновод — руки заняты, а голова свободна, воображение может работать во всю прыть. Невольно Андриан подумал о том, что восемь веков назад, возможно, в этой же балке вот также прятал коней воин русской рати, готовясь к броску на половецкую сторону Донца. Раньше, до войны, Андриана больше всего привлекала в «Слове» романтика дальнего похода, обаяние битвы, поэтическая звонкость древнего сказания. Теперь, после девяти месяцев службы в кавалерийском полку, когда Андриан начал соображать, что к чему в военном деле, сложное переплетение скрытых нервов описания Игорева похода стало проглядываться куда ясней и четче. Как на фотобумаге под воздействием проявителя, появились контуры тактических тонкостей.
Игорь, подойдя к Донцу, прятал свое войско от половецких взглядов в дубравах, а сам стремился вызнать о противнике побольше. В ожидании, пока подоспеет буй-тур Всеволод с курянами, он, естественно, отправил в степь глубокую разведку. Но чем дальше идет разведка, тем больше времени нужно для ее возвращения к своим. Игорь решил выиграть время и назначил встречу с разведчиками не на Донце, а на Сальнице, на расстоянии одного кавалерийского перехода от Донца. Два дня, пока Игорь ждал курян, разведка шла на юго-восток. Потом был еще один переход: разведка возвращалась назад, а основное войско двигалось вперед, и встретились они на Сальнице; и там, уже в половецкой степи, Игорь получил сведения обо всем, что делается впереди на целый переход. Мудро!
А в том, что русские переправлялись через Донец не у Изюмского брода, а ближе к устью Оскола, Андриан не сомневался. Изюмский брод удобнее, мельче недаром через него проходил главный сухопутный путь «в греки», путь торговый, наезженный, накатанный тысячами колес. Веками шел по нему купеческий и странствующий люд, гнали скот и конские табуны, вели на продажу живой товар — людей… Путь шел к теплому синему морю, Сурожу и Корчеву, к греческим богатым колониям, к сказочной Тмуторокани и дальше, на благодатный Кавказ и в таинственную Азию. Но у Изюмского брода, на плоском холме, напоминающем оползший гранитный курган, было слишком бойко, было много враждебных глаз. Поэтому Игорь предпочел идти к Осколу — там река глубже, коварнее, переправа труднее, но зато сохранялась внезапность. Переходить за Оскол смысла не имело: эта река несет не меньше воды, чем Донец, и после их слияния переправа становится еще труднее, да и крюк получался великоват.
Мысль Пересветова скользнула в недавнее довоенное прошлое и остановилась на одном разговоре с крупными последствиями. «Если б не этот разговор ранней весной сорок первого года, не быть мне сейчас здесь», — размышлял Андриан…
Ранней весной сорок первого, когда в московских водосточных трубах обвально ухает лед, пугая старушек, а девушки на улицах начинают улыбаться неизвестно чему, в чинной профессорской квартире неожиданно разразился скандал. Дом, в котором квартира помещалась, был построен в начале века, имел майоликовый фриз, выступающие за линию фасада «фонари» и помещался в тихом месте близ Арбата. И вот в этой представительной квартире — с гравюрами на сложные мифологические сюжеты, с обязательным пианино, с книгами в темных с золотом переплетах, со стопкой сухих пороховой сухостью березовых дров около колонки в ванной комнате, с зеленым, как лужайка, письменным столом, с чернильницей в форме массивных стеклянных кубов, накрытых модными остроконечными шлемами, с раскрытым шахматным журналом на партии «Атакинский против Диффендарова», — в такой солидной и тихой квартире вспыхнула дикая семейная ссора. Странно, что вспыхнула она на пустом, можно сказать, месте.
Началось с того, что за ужином первокурсник Пересветов неожиданно выпалил:
— Мы, знаешь, изучили твой вариант маршрута Игорева войска в походе 1185 года и пришли к выводу, что он противоречит историческим сведениям.
Брови у Пересветова-второго поползли вверх:
— Хм, забавно. Позволь узнать, кто это «мы»?
— Мы все, кружковцы. Члены кружка «Древняя Русь».
— А, тот, что сколотил неудачник доцент Пасынков, благополучно проваливший свою докторскую диссертацию?
— Причем тут диссертация Пасынкова? Мы сами ищем истину…
— Сильно, сильно. Сами с усами. Но ведь нужны веские научные аргументы, опровергающие мою теорию, — налегаю на слово «научные», — заметил профессор.
— И мы их нашли! — сказал задиристый студент. — Мировые аргументы!
Профессор откинулся на спинку стула.
— Крайне, крайне любопытно, — внимательно вглядываясь в сына, желчно процедил он, — извольте изложить кратко и внятно суть ваших возражений. И прошу без вузовского жаргона! Говорите на языке дефиниций исторической науки.
— Пожалуйста! Я тогда тоже перехожу на «вы». В своей книге вы утверждаете, что «Слово», будучи скорее всего песнью, то есть поэтическим произведением, не может являться историческим документом. Ведь верно?
Профессор уже был облачен в блестящую шелковую стеганую пижаму и рвался к разбору шахматной партии. Вообще где-то в придонных слоях души он хранил неловкость — как-никак, его теория разрушала концепцию отца, «старого» Пересветова, Пересветова-первого!
— Совершенно верно. «Слово» переполнено аллегориями, символами, тропами это документ скорее эмоциональный… Летопись — более точный источник, хотя следует признать — и тут бывают ошибки. В «Слове» же полно исторических вольностей…
— Вот здесь, — нетерпеливо перебил сын, — мы расходимся во мнениях. Мы проверили названные в «Слове» события: имена князей, их деяния, битвы — все сходится. Выходит, что названные в «Слове» географические ориентиры — те, что определяют район последней битвы с половцами, верны. Дон, понимаете ли, Дон и море должны быть обязательно вблизи, а не за двести километров, не за тридевять земель. Вы, отец, впали в логическую нелепицу, — въедливо продолжал младший Пересветов.
— Частный эпизод, по-вашему — пограничная обычная стычка, а результат-то какой — неисчислимые беды ослабленной Руси. Как же так: местный случай, а половцы поднимают голову, опустошают русские земли, а? Неувязка! Тут нет истины!
Профессор нервно зашевелился на стуле. Пытаясь не выйти из себя, заговорил:
— Я внимательно вас выслушал, и первый пункт ваших возражений мне ясен. Можете продолжать. Отвечаю: я не игнорирую указания «Слова» о близости моря. Я объясняю этот факт. Дело в том, что в древности на Руси крупные озера довольно часто называли и морями. Например, около Славянска есть озеро, кстати, соленое.
— Но в том, вашем районе близ Донца нет больших озер! — вскричал младший Пересветов. —
