— Ты представляешь, я две ночи не спал, все думал. — Бушуев погладил себя по карману на груди, словно именно там скрывалась причина его безсонных ночных томлений. — Понимаешь, мой друг, все дело в словах, в использование словесных конструкций. Тут каждый сам себе архитектор. Представь себе город, полный хреновых архитекторов. Каждый что-то строит, не считаясь с окружающей действительностью, с тем, что вокруг тысячи архитекторов тоже что-то строят. И вот возникает тьма тем пирамид и всяких хреновин, теснящих и попирающих друг друга. Они превращаются в самодовлеющие сущности, которым плевать на смысл бытия, на все вокруг плевать. Всякая целесообразность становится невозможной ибо у каждой сущности своя хренова логика. И как прикажете жить? И как тут не напиться?
— Ну, повод, положим, можно найти и попроще, так? — поинтересовался Гуля, растапливая камин. Он уже смирился, что с работой сегодня, пожалуй, придется повременить. Прозаик поерзывал и все теребил что-то спрятанное на груди под плащом. Впрочем, тайны тут никакой не было. «Только бы не самогон» — с тоской подумал Гуля и облегченно вздохнул, как только увидел пробку псковалковской «Столичной».
— Без бутылки мы все равно ничего не решим, — доверительно сообщил Бушуев, выставляя водку на столик. — Давай стаканы.
— С Геной Бурдюком пил? — строго спросил Гуля.
— Было дело, — покаянно склонил голову Бушуев, — попутал бес. Куртку свою новую ему пожаловал, сам теперь в обносках. Но что делать, мы русские — широки-и…
Бушуев важно повел плечами, а Гуля про себя усмехнулся, вспомнив красоту бушуевского подарка.
— Работу я нашел с легкой руки Ипполитыча, — не стерпев, похвастался Гуля. — Ипполитыч молитву особую прочитал, а мне сегодня работу…
— Да причем Ипполитыч, — оборвал его Бушуев, — старый ханжа. Это акт справедливости, который иногда имеет место быть в этом испорченном мире. Я определенно говорю: тебе убивец окаянный прежде продыха не давал. Избавился от него, как я говорил? Да! Вот тебе и акт справедливости. Куда, кстати, дел?
— Да хлопцу одному подарил, — уклонился от ответа Гуля и принял на грудь первую дозу…
Одной бутылкой, конечно же, не обошлись. Оплачивал банкет Бушуев, но бегать в лавку пришлось Гуле, так как прозаик стал совершенно неподъемен. Когда допивали вторую, Бушуев извлек невесть откуда небольшой темно-синий, непрозрачный камешек и вручил Гуле.
— Дарю, — торжественно объявил он и пояснил: — Это, мой друг, ляпис-лазурь, помогает он от нервных болезней, радикулита, безсонницы и еще от чего-то, не помню. Мне, правда, ни хрена ни в чем не помог…
Бушуев вскоре совсем дошел. Речь его потеряла изысканность, он больше не говорил про «сущности» и «бытие», а попросту ругал всех последними словами.
— Сволочи все, — трагически потрясал он руками, — каждый интересуется лишь собой. Настало такое подлое время, когда центр вселенной, — он же пуп земли, — для каждого совместился с собственным пупом. В этакой интересной позиции, созерцая собственное раздутое чрево, человечество познает мир и друг друга. Чрево — вот подлинный центр вселенной. Все прочее — ложь! Слова, слова, слова! Как я вас ненавижу. Вы — пустота, вас нет…
Бушуев уронил руки на колени и зарыдал. Похоже, что делал он это совершенно искренне. По крайней мере, Гуля не заметил фальши. Хотя, возможно, и это были лишь «слова, слова, слова», обильно подмоченные водочкой?
Третью бутылку Гуля допивал в одиночестве: Бушуев уже храпел, живописно раскинувшись на колченогом диванчике. Странным он был человеком, этот Бушуев. Книг своих дома не держал. Гуле неоднократно просил показать, но прозаик лишь разводил руками. Из принципа, говорил, не имею ни одной. Из какого принципа — не объяснял. Как-то Бушуев рассказал Гуле про то, что для каждого писателя «святая святых» — акт творения слова (в смысле, как это происходит у него). «Самые свои лучшие вещи я, честно говоря, подсмотрел, я безстыдно их переписал, — говорил Бушуев, — ты имеешь право мне плюнуть в лицо — я всего лишь жалкий плагиатор. Я не рожаю их в конвульсиях творческих мук. Нет! Я выхватываю листки из водопада бумажного дождя, который неведомо по чьей воле и в какие сроки вдруг начинает жить и изливать свои бурные потоки. Ты бы видел, как жадно я хватаю тогда эти листки, как ползаю на четвереньках в этом бумажном море. Нет, ты положительно стал бы меня презирать. Я запоминаю, заучиваю наизусть, я выцарапываю их во всех свободных уголках моей памяти, я молю Мнемозину дать еще места… а потом бегу к пишущей машинке…». Наверняка, все это было просто литературным экзерсисом, шуткой писателя, что, впрочем, вполне простительно для человека-демиурга, кипящего желанием переустроить мир на свой лад, не сдвигая при этом с места ни единого атома. «И все равно, как же мы похожи, — думал Гуля, — он тоже ищет невидимый град. Только я объехал для этого полстраны, а он скитался где-то внутри самое себя. Но без этого хренова града прозаику, как и мне, все не в радость, факт…»
Вскоре Гулю одолела дрема и он, склонив голову на стол, погрузился в сон. Ему снились слова, написанные белым по красной ленте, которая быстро-быстро уносилась прочь и свивалась куда-то за горизонт…
Бушуев проснулся в полночь. Он был еще совершенно пьян и от того ему возомнилось, что он непростительно трезв. Ему даже стало немного этого стыдно, и он решил немедленно пойти туда, где непременно можно заполнить воцарившийся внутри, сосущий и жаждущий наполнения вакуум. Бушуев посмотрел на догоревший камин, сладко спящего Гулю, и покинул добродушно пригревший его диванчик. «Быть может, я еще вернусь», — на всякий случай пообещал он жалостливо скрипнувшим пружинам и, ступая ногами как моряк по палубе в шестибальный шторм, вышел из мастерской. На улице было темно и пустынно. Бушуев поежился, по привычке втянул голову в плечи и зашагал туда, куда, как ему показалось, именно и следовало сейчас идти. «Да что вы понимаете в хреновой логической семантике, — бормотал он и грозил пальцем в темноту, — прежде осознайте необходимость вычленения смыслового компонента. Так- то!»
Вскоре он оказался рядом с закрытым невесть когда на капремонт старинным двухэтажным домом, быть может и не таким древним, как их родной, но тоже весьма преклонных лет. Дом изрядно врос в землю, так что нижний обрез окон первого этажа поднимался от нее не более чем на метр. Все, что здесь можно было выломать и утащить, было добросовестно выломано и утащено местными и пришлыми гражданами. По причине неудобоносимости, на месте оставались лишь голые стены, да обрушенные балки перекрытий. Были еще и жутковатые, зашторенные тьмой, оконные проемы, но они, как и отсутствующие в полости рта зубы, собственно, ничем материальным и не являлись. В этом-то самом месте траектория движения Бушуева почему-то искривилась, и он непростительно близко подошел к пугающим непроглядностью оконным провалам. Более того, у одного из них он и вовсе остановился, широко оперся руками о стены по сторонам и просунул голову внутрь…
(Не раз и не два впоследствии он будет задавать себе вопрос: «Зачем? ЗАЧЕМ???» Ответ на этот вопрос дастся ему нескоро и нелегко. Ох, как нелегко…).
По ту сторону стены было сыро и очень холодно. Воздух ощутимым образом втягивался внутрь, словно в какую-то сосущую пасть, и Бушуев почувствовал, как быстро-быстро испаряется из него хмель, и он с сумасшедшей скоростью трезвеет. Все это было странным и непонятным, но, увы, — далеко не всем, что имело место быть там в темноте. Впрочем, передать словами это «остальное» было положительно невозможно, даже с использованием всех приемов лингвистики и теории связности текста. Ужас и жуть! — это все, что приблизительно подходило по смыслу… Сначала он увидел глаза, черными точками выделяющиеся в темноте. Нелепость какая-то, — черные точки в темноте? — но все именно так и было. Глаза приблизились, и Бушуев почувствовал, что оказался в глубине включенной на всю мощность морозильной камеры. Он успел ощутить ледяное прикосновение, а затем его, уже полуобморочного, медленно стали втягивать внутрь… Потом он вроде бы лежал на огромном столе и слышал эхо от чьих-то шагов и чьи-то тяжелые вздохи (которые лучше бы вовсе не слышать); чувствовал, как кто-то черный и жуткий склоняется над ним, замахивается и… бьет топором, раз за разом… но, почему-то, мимо, все время попадая по столу и высекая из него странные глухие изможденные звуки; «некто» зло шипит и поминает какого-то Симеона (Какого-то? Но от одного упоминания этого имени уже теплее и легче). Потом его опять
