Майер любил старые и красивые вещи, для него это были синонимы, новая красивая вещь, напротив, была оксимороном. В его доме практически не было предметов современного ширпотреба, даже электрические розетки, выключатели и замочные скважины были какие-то необычные. В том смысле, что таких розеток больше нигде нельзя было увидеть. Не знаю, были ли они старинными, изготовленными на заказ, или он приобрел их, как и большинство из обстановки, на какой-нибудь барахолке. Сам он говорил, что старые вещи замедляют ход времени и помогают вернуть прошлое, раз уж вернуться туда невозможно. Собственно, и вернуть прошлое невозможно, но он довольствовался атмосферой и своими от нее ощущениями. Еще он говорил, что с удовольствием отказался бы от многих современных удобств. Друзья подшучивали над ним и советовали поселиться за городом, ужинать при свечах, воду брать из колодца, стирать в канале, а вместо автомобиля 56 года завести себе еще более старинное транспортное средство — лошадь. Он и сам об этом подумывал, но по вечерам у него были концерты в городе, почти каждый день, так что переехав за город он бы загрязнял атмосферу гораздо больше, чем живя в городе и пользуясь велосипедом. Он писал картины и давал частные уроки живописи, играл на саксофоне и фортепьяно. Подробности о своем прошлом он не скрывал, но рассказывать о них не любил. Знавшие его близко говорили, что он вовсе не голландец, а итальянец из Ливорно, будто бы отбыв три месяца тогда еще обязательной военной повинности, а служил он на каком-то захолустном военном аэродроме, был отпущен в двухдневный отпуск в Голландию, на свадьбу брата, влюбился, и в Италию больше не возвращался. Другие утверждали, что прежде чем осесть в Голландии, Майер изрядно поскитался по свету, и эта его страсть к испанскому языку и Латинской Америке — не спроста. Да и вообще, утверждали третьи, никакой он не Майер. Он просто любит менять имена, считая что это делает его многоликим. Он не просто подстраивает свое имя под произношение каждой новой страны, нет, он меняет его совершенно, чтобы начать все заново - переродиться! Впрочем, неизвестно, правда ли это, так как рассказывал об этом не он сам. Был он богат, но насколько — неизвестно. Хотя к деньгам всегда относился пренебрежительно и стремился не зависеть от них. «Если уж хочешь быть независимым, то надо не зависеть от денег». Живя в Латинской Америке, умудрялся за год потратить всего несколько ж долларов: жил у друзей, ходил пешком или ездил на велосипеде, оставленном вернувшимся в Европу знакомым, природа здесь столь щедра и изобильна, что не нужно особой изобретательности, чтобы жить и ни от кого не зависеть. И при этом он стал богатым: когда деньги тебе не нужны, они буквально преследуют тебя. Все его многочисленные занятия и увлечения (в том числе и женщинами, у него было пятеро взрослых детей от трех жен разных национальностей. Ни с одной он так и не смог ужиться) поглощали большую часть свободного времени, но не давали ощущения значимости. Всю жизнь он старался избегать скучных и ординарных вещей. И его жизнь никак нельзя было назвать ординарной. Даже сейчас, когда он осел в Голландии, где мусорные баки открываются только с помощью индивидуальной пластиковой карточки и то, сколько мусора ты произведешь за месяц, квартал, год подсчитано кем-то заранее, где «альтернативы нет» означает что ее действительно нет, он умудрялся жить неординарной жизнью. Свой дом, вполне голландский снаружи, он обставил в кубинском стиле: в огромных фонарях резного дерева сидели птицы и экзотические лианы оплетали столбцы балдахина, в фальшивых окнах со ставнями качались от ветра пальмы, на чердаке был гамак и шезлонги. Его окружали шумные латиноамериканцы, он играл в непрофессиональной группе на саксофоне; писал странные картины, где главным был цвет. Поэтому краски изготовлял сам, не доверяя промышленным краскам. Кроме того, так поступать толкало его все то же гипертрофированное чувство свободы и независимости. Он растирал вулканический песок, землю, обожженный уголь, серый и белый известняк, кирпичи, смешивал их с маслом, яйцами, воском. Помимо другой колористики и другой консистенции красок, помимо удовольствия от самого процесса получения цвета, перетирания пигментов, работая с красками, он погружался в прошлое, или приближался к прошлому, когда художники знали источник используемых пигментов, когда краски не покупались в большом магазине на окраине города, а доставлялись из Богемии и Тосканы, Индии и Афганистана. Все делал по старинной книге Челлити, купленной у букиниста. По городу он ездил на американском 56 года выпуска салатовом бьюике с фокстерьером на переднем сиденье, причем, будучи человеком слегка рассеянным, нередко сворачивал через двойную сплошную, так как, направляясь к подруге, забывал забрать в кондитерской свежие булочки, а делать крюк не хотелось. Все это — живопись, увлечение музыкой, латиноамериканской культурой — лишь занимало его, не больше, оставаясь внешней стороной жизни. Плодом этих многочисленных и разнообразных занятий было лишь спокойное удовлетворение, а он искал буйного восторга. Может, и все его попытки вернуть прошлое, были поисками тех свежих ощущений, которые бывают у человека в юности. Ведь в юности все мы парим над Землей, все видится с высоты птичьего полета, так что ничего не стоит заглянуть за горизонт, и все кажется возможным. Взрослея, мы «приземляемся» и уже не летаем, а бегаем, не замечая деталей и не заглядывая за горизонты - не споткнуться бы и не вляпаться! Майер никак не ожидал, что такое случится и с ним. Что он утратит способность парить и мечтать... Ведь крылья для полета тебе дает именно мечта, «приземленность» возникает не только от отсутствия времени, но и от того, что с возрастом становишься трезвее и перестаешь мечтать о многом, заклеймив его «несбыточным» или «абсурдным», что-то сбывается, и это тоже вычеркиваешь из списка — глядишь, и мечтать просто не о чем! Хотя дело не только в объекте мечтаний, а в том, что дети не умеют заглядывать вперед, делать прогнозы, поэтому мечтают вольно и легко, а все предостережения исходят от родителей. Майер стал было подумывать, что к нему все это пришло позже, и он повзрослел только к старости, как вдруг...
Глава вторая. Пансион Казакуба.
Не ради заработка, а ради развлечения и общения с новыми людьми пару лет назад он открыл в своем доме пансион Казакуба: сам готовил и подавал завтрак в экстравагантной гостиной, на огромном столе на 25 персон, под тремя люстрами с абажурами настолько не сочетающимися ни по стилю, ни по форме, что если описать это словами: мурановское стекло, бумажный китайский фонарик и кованный уличный фонарь, такой интерьер покажется сущей нелепостью и безвкусицей. На деле же они друг друга каким-то волшебным образом уравновешивали, дополняли и украшали. На стенах — картины в абстрактной манере, у окна, выходящего на улицу - арфа, у другого окна, во дворик — рояль, два саксофона на полу, а на грубоватом дубовом столе — хрупкий старинный сервиз королевского делфтского фарфора. Все эти нелепые, вызывающие диссонансы не только не были ни аляповатыми ни безвкусными, - никому из постояльцев они вовсе не казались диссонансами. Это был стиль этого дома, без соседства этих взаимоисключающих деталей дом потерял бы свою привлекательность, превратившись в стандартную трехзвездочную гостиницу. Свечи, звуки музыки и постоянный атрибут голландского пейзажа — дождь за большими окнами с цветными витражами в нижней четверти («для детей, чтобы дождь и снег не казались им серыми») - не знаю, удалось ли мне воссоздать атмосферу этого дома, сделать ее осязаемой. Дождь шел и в тот день, и гости не спешили с осмотром достопримечательностей. Им не хотелось выходить под дождь, не хотелось покидать эту необычную гостиную, словно именно этот дом и его хозяин, устроившийся за маленьким красным роялем с чашкой капуччино, и были целью их приезда, а вовсе не музеи, каналы и бастионы. Кто-то из гостей завел разговор об исполнении желаний. В таком духе, что много лет мечтал побывать в Голландии, и вот вместо того, чтобы спешить на каналы и бастионы, на площадь и в собор, или, в крайнем случае, делая уступку погоде, в музей Босха, он сидит здесь, в уютном доме и уверен, что узнает здесь гораздо больше, чем если бы сейчас побежал под дождь. Над ним стали подшучивать: «Мастер оправдывать собственную лень», но тему поддержали.
Гость, сидевший ближе всех к Майеру, рассказал, как в течение многих лет каждое воскресенье любовался садом по дороге в церковь на мессу, и в любое время года сад был одинаково заманчив и привлекателен. «Впрочем, с дороги была видна только часть сада: глициния, кактусы, камелии, розы, остальное я додумывал. Было неловко просить посмотреть сад — с хозяевами я знаком не был, но не раз и не два возвращаясь с мессы, я мечтал как куплю этот сад с домом. Не дом с садом, а именно сад с домом. И вот однажды на воротах я увидел «продается». Тут уж я не постеснялся войти и спросить — был повод. Так я впервые попал в сад и тут же .. нет, не разочаровался, хотя сад оказался меньше, чем я думал, но богаче, так как каждый не метр, чуть ли не сантиметр сада был продуманно и с любовью и знанием засажен или украшен растениями, камнями, окаменелостями. Пока хозяйка что-то говорила об уединенности (действительно, с дороги был виден только небольшой кусочек сада), о защищенности от холодов — сад опоясывала стена выше человеческого роста, и я всегда думал, проходя вдоль нее со стороны улицы, что
