Уилки Коллинз
Пока горит свеча
(рассказ)
Я должен сделать неприятное признание. Меня преследует одно видение, точнее сказать, призрак. Гадай вы хоть сто лет, все равно не догадаетесь, что это за призрак. А узнав, сперва рассмеетесь, а потом похолодеете от ужаса.
Меня преследует призрак подсвечника с горящей свечой. Да-да, мне видится самый обычный подсвечник с самой обычной свечой, какие ставят у постели. Конечно, я предпочел бы, чтобы это было нечто более приятное и менее обыденное: хорошенькая женщина, например, или золотая шахта, или винный погреб, или экипаж с лошадьми… В общем, что-нибудь в этом духе. Но делать нечего, приходится довольствоваться тем, что есть, и я буду весьма признателен, если и вы последуете моему примеру.
Я, конечно, не ученый, однако осмелюсь утверждать, что если какой-то предмет человека преследует, значит, этого человека предварительно основательно напугали. Во всяком случае, подсвечник со свечой, прежде чем начать меня преследовать, сначала меня напугал. Напугал если не до смерти, так до умопомрачения — это точно.
Не очень-то приятно делать такие признания, прежде чем расскажешь, как было дело, но, быть может, так вам будет легче поверить, что я не отъявленный трус, раз уж нашел смелость выставить себя в столь неприглядном свете и сделать подобное признание.
А теперь перейду к рассказу.
Я сделался юнгой, когда ростом был не выше трости, и, поскольку времени не терял, к двадцати пяти годам сумел занять койку первого помощника. А двадцать пять мне стукнуло не то в 1818, не то в 1819 году, точно не помню. Надеюсь, вы меня простите за не слишком крепкую память на даты, имена, цифры и тому подобное. Что же до истории, которую я решился вам поведать, — можете быть спокойны: все происшедшее так четко запечатлелось в памяти, что и сейчас предстает перед моим мысленным взором ясно как днем. Но вот то, что было до того, покрыто туманом, да и многое из того, что случилось потом, — тоже, а надеяться в моем возрасте, что туман этот рассеется, вряд ли стоит.
Ну, так вот: в 1818 или 1819 году, когда в нашей части света воцарился мир (причем, долгожданный, скажете вы), на древнем поле брани, которое мы, морской люд, зовем Испанским морем, еще вовсю шла борьба, чем-то напоминавшая игру в кошки-мышки.
За несколько лет до этого испанские колонии в Южной Америке взбунтовались. Много было пролито крови в борьбе между новым и старым правительствами, и почти везде новое, в конце концов, взяло верх под предводительством некоего генерала Боливара — в свое время это был очень известный человек, хотя теперь о нем уже мало кто помнит. Англичане и ирландцы, в особенности те из них, которые любили подраться и которым дома делать было нечего, пошли к этому генералу волонтерами, а некоторые из наших купцов сочли, что посылать через океан народным войскам припасы — вовсе неплохой заработок. Разумеется, они рисковали, однако одна удавшаяся операция такого рода легко покрывала убытки как минимум двух неудавшихся. Где бы я ни сталкивался с торговлей, она везде основана на таком принципе…
В число англичан, замешанных в эти испано-американские дела, однажды попал и ваш покорный слуга. Я служил тогда первым помощником на бриге, принадлежавшем одной фирме из Сити, которая вела торговлю со всякими забытыми богом уголками, расположенными, по возможности, подальше от Англии, и которая в тот год нагрузила бриг порохом для генерала Боливара и его волонтеров. Когда мы вышли в море никто, кроме капитана, конечно, не знал, куда мы этот порох везем, но по виду капитана было ясно, что полученные им инструкции ему явно не по душе. Я не могу точно сказать, сколько бочонков пороха было у нас на борту и сколько вмещал каждый бочонок, — знаю только, что другого груза мы не брали.
Бриг назывался «Добронамеренный». Странное имя, скажете вы, для судна, набитого порохом и посланного в помощь революции. «Добронамеренный» был самой дурацкой посудиной из всех, на которых мне доводилось плавать. Это был во всех отношениях отвратительный корабль. Грузоподъемность он имел то ли двести тридцать, то ли двести восемьдесят тонн, точно не припомню, команда насчитывала в общей сложности восемь человек — гораздо меньше, чем по правилам. Однако платили нам вполне прилично, поэтому - то мы и рисковали пойти на дно или, как в данном случае, взлететь на воздух.
Учитывая род нашего груза, на судне ввели новое ограничение, которое нам не понравилось: запретили курить трубки и зажигать фонари, причем, как обычно бывает в таких случаях, капитан, который ввел новое правило, сам ему не подчинялся. Никто не имел права сойти вниз даже с огарком свечи — никто, кроме капитана, спокойно продолжавшего, как и раньше, светить себе, когда ложился спать или изучал карту у себя в каюте.
Светил он себе самой обычной кухонной свечой, вставленной в низкий, видавший виды подсвечник с облупившейся краской. Конечно, ему гораздо более пристало пользоваться лампой или фонарем, однако он прикипел душой к своей свечке, а она потом «прикипела» ко мне (это, с вашего позволения, шутка).
Ну, так вот: мы отплыли и взяли сперва курс на Виргинские острова в Вест-Индии, а завидев их, пошли в сторону Наветренных островов, после чего держали прямо на юг, пока впередсмотрящий в вороньем гнезде не закричал, что видит землю. Это было побережье Южной Америки.
До этих пор рейс проходил замечательно. Мы не потеряли ни одного рангоутного дерева, ни одного паруса; ни один из нас не выдохся насмерть, работая на помпе. Говорю вам, «Добронамеренному» не часто выпадали такие удачные рейсы.
Меня послали на мачту проверить, действительно ли показалась земля: все было правильно. Когда я доложил об этом капитану, он спустился вниз и заглянул в письмо с инструкциями и карту. Поднявшись на палубу, он взял чуть восточнее — румб компаса я не помню, да это и не важно. Но помню, что к земле мы приблизились, когда стало уже темно. Бросили лот и легли в дрейф в месте, где глубина была саженей пять, а, может, шесть — точнее не скажу. Я внимательно следил за дрейфом нашего брига, тем более что никто не знал, какие у этого берега течения. Мы все гадали, почему капитан не становится на якорь, однако он заявил, что должен прежде зажечь сигнальный огонь на топе фок-мачты и подождать, пока ему в ответ не просигналят с берега.
Стали ждать, но огонь на берегу все не зажигался. Ночь была звездная и тихая. Время от времени со стороны суши доносилось слабое дуновение ветерка. Думаю, мы провели так, слегка дрейфуя на запад, около часа, как вдруг вместо огня увидели приближающуюся шлюпку, в которой сидели двое.
Мы их окликнули, они ответили: «Друзья» и назвали имя нашего брига. Потом они поднялись на борт. Один из них был ирландцем, второй оказался местным лоцманом с лицом цвета кофе — он немного знал по-английски.
Ирландец передал капитану записку, тот показал ее мне. В ней говорилось, что эта часть побережья небезопасна для выгрузки нашего груза, поскольку накануне здесь поймали и расстреляли нескольких вражеских шпионов (то есть людей, работавших на старое правительство). Мы должны доверить судно местному лоцману, который знает, куда нас следует привести. Записка была подписана как надо, и мы отправили ирландца в шлюпке назад, а сами доверили лоцману управление бригом. До полудня он держал курс в открытое море. По-видимому, ему было приказано, чтобы нас не заметили, отойти подальше от берега. В полдень мы резко повернули и незадолго до полуночи снова оказались неподалеку от суши.
Таких гнусных мерзавцев, как наш лоцман, я никогда не видывал. Это был тощий, трусливый и задиристый ублюдок; на своем ломаном английском он постоянно поносил матросов последними словами, так что в конце концов они вознамерились вышвырнуть его за борт. И капитану и мне все время приходилось их успокаивать: лоцман находился на борту в соответствии с данными нам инструкциями, мы были обязаны пользоваться его услугами. Однако на закате мне при всем желании не удалось избежать с
