— Вы понимаете, мистер Хольдер, что я даю вам сильное доказательство доверия моего, основанного на тех отзывах, которые я слышал о вас. Я прошу вас не только не говорить об этом никому, но также и главным образом сохранять эту диадему со всеми предосторожностями, так как исчезновение его или повреждение было бы причиной страшного скандала. Повреждение его также значительно, как и его потеря, так как нет в мире изумрудов, подобных этим, и их невозможно бы было заменить. Тем не менее я с полным доверием оставляю эту вещь в ваших руках и сам приду за ней в понедельник.
Видя, что моему клиенту хотелось поскорее уйти, я не возражал; но позвав моего кассира, приказал ему выдать пятьдесят тысяч фунтов. Когда я остался один перед драгоценным футляром, лежащим передо мной на столе, я невольно подумал об ужасной ответственности, которую я взял на себя. Не было никакого сомнения, — так как это было национальное имущество, — в том, что произошел бы страшный скандал, если бы с диадемой случилось что-нибудь. Я стал раскаиваться, что принял залог. Но изменить ничего уже нельзя было, поэтому я запер вещь в моем собственном шкафу и вернулся к работе. Когда настал вечер, я подумал, что неосторожно будет оставить драгоценность в конторе. Банкирские кассы бывают нередко взламываемы, почему не случится этого и с моей? В таком случае, как ужасно будет мое положение! Поэтому я решил, что в эти несколько дней я буду возить с собой футляр из конторы домой и обратно, так что он будет всегда у меня под рукой. С этим намерением я позвал Кэби и поехал домой в Стритгэм, взяв с собой футляр с диадемой. Я вздохнул свободно лишь тогда, когда принес его в мою комнату и запер в свой письменный стол.
Теперь я должен сказать несколько слов о моих домашних, мистер Хольмс, так как я хочу, чтоб вы хорошенько представили себе все положение. Мой грум и мой лакей не ночуют у меня в доме, и потому о них говорить нечего. У меня три служанки, которые живут у меня уже очень давно и стоят выше всякого подозрения. Четвертая же, Люси Парр, служит у меня всего несколько месяцев. Но и она поступила в дом по хорошей рекомендации и я всегда был ею доволен. Она очень хорошенькая девушка и имеет много обожателей, которые приходят иногда к ней. Это единственная темная сторона, которую мы нашли в ней, но в общем мы считаем ее хорошей прислугой.
Вот и все относительно слуг. Семья же моя так не велика, что описывать ее не долго. Я вдовец и у меня всего один сын — Артур. Он составляет мое горе, мистер Хольмс. Без сомнения мне самого себя надо винить. Говорят, что я избаловал его. Это очень возможно. Когда умерла моя дорогая жена, он остался единственным моим утешением в жизни. Мне больно было видеть, когда улыбка сбегала с его лица и потому я ему никогда ни в чем не отказывал. Может быть для нас обоих было бы лучше, если бы я был построже, но я думал, что так лучше.
Конечно, я желал, чтобы он продолжал мое дело после меня, но у него к делам нет ни малейшего расположения. Он всегда вел рассеянную, дикую жизнь и я, конечно, не мог ему доверять крупных сумм. Но он был молод. Он сделался членом аристократического клуба и, имея очаровательные манеры, сошелся с людьми, привыкшими жить очень широко. Он стал вести крупную игру в карты и бросать много денег на скачках, так что наконец пришел просить дать вперед из его содержания, чтобы он мог заплатить долги чести. Он несколько раз пытался отстать от опасной компании, к которой он присоединился, но влияние его приятеля, сэра Джорджа Бернуэлля увлекало его снова.
И действительно я не удивляюсь, что такой человек, как сэр Джордж Бернуэлль приобрел над ним влияние, потому что, так как он часто приводил его к нам, я сам едва ли мог бы устоять против его очарования. Он старше Артура, светский человек до мозга костей, бывает решительно везде, блестящий собеседник и красавец собой. Теперь, когда я говорю о нем хладнокровно, не испытывая влияния его личности, я сознаю, что разговор его был всегда циничен, а взгляд у него такой, что доверяться ему не следует. Точно также, мне кажется, думает о нем моя Мэри, которая своим женским чутьем поняла его.
Теперь мне остается описать только ее. Это моя племянница. Когда мой брат умер, пять лет тому назад, оставив ее одну на свете, я взял ее к себе и после того смотрел на нее, как на свою дочь. Это солнечный луч моего дома — кроткая, ласковая, красавица. Она вместе с тем отличная хозяйка и распорядительница, хотя характера такого мягкого и нежного, какой только может быть у женщин. Она моя правая рука и я не знаю, чтобы я делал без нее. В одном только она идет против моей воли. Два раза сын мой делал ей предложение, так как он обожает ее, но она ему отказала оба раза. Я думаю, что если кто нибудь способен навести его на путь истинный, то это она, и что этот брак изменил бы всю его жизнь, но увы, теперь уж это поздно, слишком поздно!
Теперь, мистер Хольмс, вы знаете людей, с которыми я живу и я буду продолжать мой печальный рассказ.
Когда мы в этот вечер пили кофе в гостинной после обеда, я рассказал Артуру и Мэри о том, что со мной случилось и о драгоценности, которая находится у нас в доме, не называя однако имени моего клиента.
Я уверен, что Люси Парр, подававшая нам кофе, вышла из комнаты, но я не поклянусь, что дверь была затворена. Мери и Артур очень были заинтересованы моим рассказом и просили меня показать знаменитую диадему, но мне не хотелось трогать ее.
— Куда ты ее положил? — спросил Артур.
— В мой письменный стол.
— Надеюсь, что воры не залезут к нам в эту ночь, — сказал он.
— Я его запер, — заметил я.
— О, к этому столу подойдет всякий ключ, — сказал он, — когда я был школьником, то сам отпирал его ключом от буфетного шкафа. — Он часто болтал всякий вздор, так что я не обратил внимания на его слова. Тем не менее в этот вечер он пошел за мной в мой кабинет с очень озабоченным видом.
— Послушай, папа, — сказал он, не подымая глаз. — Но можешь ли ты дать мне две тысячи фунтов?
— Нет, не могу, — резко отвечал я. — Я и так уже пропасть денег передавал тебе.
— Ты был очень добр, — продолжал он, — но мне необходимы эти деньги, иначе я не могу никогда показаться в моем клубе.
— Ну, и прекрасно! — крикнул я.
— Да, но ты же не захочешь, чтобы я вышел из клуба обесчещенным, — сказал он. — Этого я не могу перенести и если ты мне не дашь денег, я должен буду прибегнуть к другому средству, чтобы достать их.
Я был очень рассержен. Уже третий раз в этом месяце он спрашивал у меня денег.
— Ни копейки ты от меня не получишь! — закричал я. Он кивнул головой и вышел из комнаты.
Когда он ушел, я отпер стол, убедился в том, что диадема цела и запер его опять. Затем я обошел дом, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Это делала обыкновенно Мэри, но в этот вечер, мне казалось лучше, если я сделаю это сам. Сходя с лестницы, я увидел Мэри у бокового окна залы: она закрывала его в то время, как я подошел к ней.
— Скажи мне, дядя, — обратилась она ко мне, как будто чем-то озабоченная, — ты отпускал сегодня Люси со двора?
— Нет, не отпускал.
— Она только что вернулась с заднего хода. Я думаю, что она ходила только до ворот, чтобы видеться с кем-нибудь, но мне кажется, что этого допускать не следует.
— Поговори с ней завтра утром или, если хочешь, я поговорю. Уверена ли ты, что все хорошо заперто?
— Совершенно уверена, дядя.
— Ну, так прощай.
Я поцеловал ее и пошел в свою комнату, где вскоре улегся и заснул.
Я рассказываю вам, мистер Хольмс, все, что относится к моему делу, но, пожалуйста, спрашивайте меня что хотите, если вам покажется что-нибудь непонятным.
— Напротив, ваш рассказ замечательно ясен, — отвечал Хольмс.
— Я дошел теперь до той части моего повествования, которая требует особенной ясности. Я никогда не сплю очень крепко, а забота о диадеме, по всей вероятности, делала мой сон легче обыкновенного. Около двух часов ночи меня разбудил какой-то шум в доме; но он прекратился еще прежде, чем я успел совершенно придти в себя; однако у меня осталось такое впечатление, как будто где-то тихонько закрыли
