потому что у себя в стране она опекала борьбу с наркоманией. Подготовка шла полным ходом. Когда знаменитые музыканты и певцы уже подтягивались к советской границе, мне позвонил Александр Яковлев, отвечавший в партийном Политбюро за идеологию. «Как вы относитесь к тяжелому року?» — спросил он. «Да не очень…» — «И я не очень, но мы ведь можем не пойти на концерт — пусть другие порадуются…». Через день, когда тот же Яковлев пригласил зайти к нему в кабинет на Старой площади, тон его изменился: «Егор Лигачев на заседании Политбюро сказал, что бороться роком против наркотиков — все равно что бороться против венерических болезней при помощи проституции. Запомните эту формулу, а остальным объявите, что концерт отменяется. Только не шумите избыточно — хуже будет…» Позже тогдашний министр культуры Захаров жаловался мне, что получил страшную выволочку от того же Лигачева за то, что даже идея такого концерта могла возникнуть в головах у советских людей. Прямо не верится, что все это происходило всего лет двадцать назад. Многие проекты «Огонька», казавшиеся тогда отчаянными, сегодня выглядят вполне обыденно. Слава богу, что это так.
Маргарет Тэтчер в бытность ее британским премьер-министром несколько раз общалась со мной в Москве, а затем пригласила в Лондон и согласилась дать интервью для «Огонька». Время, избранное для интервью, было ранним — около 8 утра, и я спросил у госпожи Тэтчер, не разбил ли я ее день с самого начала, не лишил ли я ее завтрака. «Что вы! — воскликнула хозяйка премьерского кабинета. — Я вообще привыкла завтракать чашечкой кофе и таблеткой поливитаминов!»
Публикуя текст интервью, я упомянул о странной диете Маргарет Тэтчер, забыв о том, что у «Огонька» авторитет очень высок, а у заграничных рецептов — не ниже. Начали приходить письма от женщин, которые перешли на завтраки, состоящие из кофе и витаминов, но не запасались при этом энергией на долгий рабочий день. Я пытался объяснять некоторым из них, что в разных странах и на разных должностях — непохожие обстоятельства жизни, но не все верили сразу, настаивая на том, что британский премьер не ошибается ни в чем.
Сейчас один из московских таблоидов публикует какую-то «кремлевскую диету», в другом я прочел «диету бессмертия йогов». В общем, надо было мне тогда развить идею и придумать какую-нибудь «диету с Даунинг-стрит». Но «Огонек» не по этой части…
В конце 80-х я подружился с прекрасной норвежской актрисой Биби Андерсон, много снимавшейся у Ингмара Бергмана. Однажды она нанесла мне в Москве неожиданный визит. Биби вошла в кабинет, на ходу доставая из необъятной сумки нечто цвета хаки, смятое до невозможности. Еще она добыла из той же сумки и отдала мне письмо от брата Эрнеста Хемингуэя, которого она только что посещала в Америке. «Эрнест, — гласило письмо, — считал, что чувство юмора сродни храбрости, и поэтому дарю вам одну из военных курток моего брата. Ваш журнал имеет на нее право». Куртка была как куртка, примерно 52-го размера. Я очень обрадовался и вместе с Биби Андерсон отнес хемингуэевскую одежку в наш тогдашний конференц-зал. В зале был стенд, заполненный дарами жур налу: коврами с Лениным, снопами пшеницы и риса, бюстами космонавтов, вырезанными из реликтовых пней. Я давно хотел разобраться в этом нагромождении, но руки не доходили. Так или иначе мы с норвежской актрисой нашли костюмные плечики, распяли на них куртку и водрузили ее в центре стенда. Письмо хемингуэевского брата я положил в карман куртки, предварительно сняв с него ксерокопию на память. С тех пор прошло много лет и сменилось несколько адресов «Огонька». Не знаю, куда подевались ковры и точеные пни, но жаль, если куртка не сохранилась.
Люди, выросшие в других условиях, не всегда умеют нас понять. Есть полуанекдот о том как американский студент слушал рассказ о беззакониях, происходивших в сталинско-бериевское время, а затем поднял руку и спросил у профессора: «Раз такое творилось, почему же никто не вызвал полицию?»
Как-то известный английский писатель Дэвид Корнуэлл, широко издающийся во всем мире под псевдонимом Ле Карре, пожаловался мне в Москве, что люди на советских улицах производят на него впечатление толпы, беспрерывно ищущей выход из лабиринта, где все заблудились и отчаялись в поиске…
— Погоди, — перебил я собеседника. — Представь себе, что в твоей Британии разом расстреляли всю королевскую семью, всю палату лордов, весь или почти весь офицерский корпус, разогнали парламент, разграбили имущество миллионов людей, в том числе твое лично, ограбили и разрушили соборы всех религий, а самую мыслящую часть интеллигенции упекли в тюрьмы или вытолкали в эмиграцию. У крестьян-кормильцев отняли землю. Затем вас заставили пожить в таком состоянии лет семьдесят пять, а после посоветовали восстановить все как было. Сколько вам, леди и джентльмены, понадобилось бы времени для восстановления не то чтобы изящных манер, а подобия человеческой жизни?
— Не знаю, — хмыкнул мой погрустневший собеседник. — Я не умею мыслить такими категориями. Нужно очень многое знать, чтобы понять вас.
Когда я рассказываю сегодня молодым людям, что полуторамиллионные тиражи сочинений Чехова, Гоголя или Салтыкова-Щедрина, которые издавал «Огонек», расходились мгновенно и очереди на подписку стояли по ночам, на меня смотрят недоверчиво и сочувственно. С тем же сочувствием глядели на меня американские студенты, с которыми я пытался поделиться впечатлениями от встреч с их нобелевским лауреатом и классиком Джоном Стейнбеком. Они его не читали и даже не слышали про такого. Как бы в развитие этих мыслей я приобрел на раскладке в московском Столешниковом переулке замечательный томик под названием «Все произведения школьной программы в кратком изложении». Книгу явно придумали и составили люди, как бы извиняющиеся за рутинность школьных программ. Они кратенько пересказали для школьников, занятых бултыханием в жизненном океане, толстые тома, которых те никогда уже не прочтут. Кроме кратчайшего изложения («Война и мир», том 1, часть 1. «Июль 1805 года. В петербургском салоне графини Шерер собираются гости…»), там есть еще куча полезнейших сведений об особенностях указанных книг («Преступление и наказание» Достоевского: «Центральный образ романа — Родион Раскольников. Его преступление — индивидуалистический бунт против порядков окружающей его жизни…»). Покупая книгу, я сказал продавцу, парню лет двадцати: «Мне все это читать приходилось. А теперь так просто…» — «Да, — сочувственно покивал парень. — Мои старики тоже намучились…»
Народная библиотека классики, издаваемая «Огоньком», — мост между умниками, читавшими нас раньше и теперь. Хорошо, что их много и они перекликаются.
Примерно через полгода моей работы в «Огоньке» нам удалось заснять на видеопленку тренировки военизированных групп в подмосковном городе Люберцы. Аккуратно подстриженные мальчики занимались боевым каратэ в специально оборудованных подвалах. В свободное от тренировок время эти орлы одевались в подобие униформы черного цвета и ездили в Москву, где отрабатывали разученные приемы, избивая хиппи, панков, рокеров и других волосатых обитателей московских бульваров. Так называемые «любера» вели себя очень нагло и пользовались явным благоволением местных властей и Министерства внутренних дел. Обо всём этом мы и написали; публикация была замечена и щедро цитировалась мировой прессой. Через неделю мне позвонили по «вертушке» и сообщили, что я вызван на секретариат ЦК для обсуждения статей в «Огоньке», направленных на компрометацию советской власти и ее органов правопорядка. Обиженные нами органы представлял на секретариате замминистра внутренних дел по фамилии Трушин.
Председательствовал Егор Лигачев, и первое, что он спросил, было: «Вы с кем? В чьей вы команде?» Я еще не успел ответить, как прозвучал второй вопрос, более личный: «А вы сами, когда видите этакое лохматое, с цепями на шее, приплясывающее существо, вы-то сами не хотите ли взять его за эту цепь и…»
Ответ мой был на научном уровне: «Весь опыт нашей истории свидетельствует, что, если человека бить, он не обязательно становится более патриотичен и лоялен к властям».
Меня пробовал спасти один из руководителей военно-промышленного комплекса Долгих, кто-то еще говорил о потерянности нашей молодежи, которой никто не занимается. Но Лигачев жал на свои аргументы, не столько желая немедленно стереть меня в порошок, сколько показывая твердость собственных убеждений. Ко мне пришло ощущение, что, тронув люберов, мы невпопад влезли в какую-то
