В бурых фонтанах воды золотые искры солнца.
Дернулись ноги пожилого.
В бурлящей воронке, в черной, как чай, воде кружатся стебли ракитника.
II
Робкий рассвет пробивался в щели. Светлое мягкое пятно легло на щеку спящего человека. И тот сразу, словно ожидал этого, открыл глаза. Он увидел груды сена, глыбящиеся в полутьме, грязно-серый комок ласточкиного гнезда под коньком крыши, голову жены, что уютно прижалась у него под мышкой.
Человек осторожно лег на бок; опершись на локоть, долго смотрел в лицо спящей. Дуги бровей, тугие щеки, нежная истома в глазницах. Отливают голубизной голые ноги: одеяло сбилось выше колен. И человек с необычной, затопляющей все существо радостью подумал:
'Такая ласочка. Спит себе и ничего знать обо мне не хочет, словно и нет меня'.
Эта мысль удивила его, и, словно в ответ ей, женщина, не просыпаясь, вся потянулась к нему, прижалась бедром к его ноге и закинула за голову твердую, налитую молодой силой руку. Под мышкой вздулась круглая выпуклость, и человек положил на нее ладонь. Пальцы его сразу ощутили пульсирование маленькой жилки.
' Не знает и знать не хочет', — ревниво подумал человек.
Неожиданно для самого себя, хлопнул жену пониже спины.
— Петро, да ты что, ошалел? — лениво произнесла она, не открывая глаз.
— Проснись. Смотри на меня. Нечего спать.
— Шальной какой-то, — сонно промурлыкала она.
— Ну погоди, я с тобой расправлюсь, — с угрозой сказал человек. И впился в ее полуоткрытые губы тяжелым поцелуем. Ей не скоро удалось освободиться.
— Да отстань ты. Словно век не виделись. Медведь.
— Конечно, век, — засмеялся он, — со вчерашнего вечера.
— После вчерашнего вечера можно бы и не беситься, — улыбнулась она.
— А вот тебе за шального, вот тебе за медведя, вот тебе, вот тебе.
— Петро, Петро. Ну это уж без надобности. Не надо, синяки будут. И так бабы возле колодца посмеиваются.
— Пускай. Вот тебе еще один, на шею, самый красивый.
Женщина неожиданно обхватила его горячими руками:
— Петрушечка, родной ты мой, рыжий. — И почти сразу же освободилась от объятий. — Ну ладно, хватит лизаться. Скотина не поена, не кормлена.
Вырвала руку, соскользнула с сена, улыбнулась, ощутив, видно, босыми ногами холодок земли.
Петро вздохнул, когда она в одной полотняной сорочке, плавно покачивая бедрами, подошла к дверям, стала в них и потянулась. Серый предрассветный воздух тек мимо нее в сеновал легкой мглой- туманцем. Нахально и по-особенному звонко перекликались в волглом кустарнике воробьи.
— Черт тебя знает, — покачал головой Петро, — в кого ты такая удалась, не устаешь глядеть на тебя. Ведра несешь, вилами орудуешь — всё так хороша, словно в кино.
— В кого удалась, в того и удалась, — сурово сдвинула брови жена. — Нечего глаза таращить. Вставай.
— Выкуп, — сказал Петро. — Поцелуй, тогда встану.
— Вы сегодня что, дуб пилите? Вон за тобой Прохор уже идет.
И она поспешно отошла от дверей, направилась в угол (косы оттягивали ей голову назад) и стала надевать юбку.
— Вставай.
— Выкуп.
— Все бы тебе одно, охальник.
Она подошла к нему. Петр, лежа на спине, притянул ее к себе, ощутил легкий, дразнящий запах, что шел от нее, запах парного молока, сена и теплой кожи, и поцеловал ее долгим-долгим поцелуем, словно набираясь силы на весь длинный, без нее, день.
— Эй, Петро, — послышался за спиной хрипловатый басок, — кончай ночевать.
— Рад бы — жена не отпускает.
— А ты вырвись.
— Больно.
— Ночи не хватило?
— Тьфу на вас, — сказала жена, — болтаете, что та балаболка конская, бесстыдники. Грех.
— Учись, Петро, — сказал Прохор, — языком болтать — грех. Против остального возражений нет.
Петро легко соскользнул с сена и спустя минуту, уже наполовину одетый, стоял в дверях.
Красивое, грубоватое лицо, ярко-голубые глаза, густой коричневый загар, слегка отливающий синевой, как яблонька-цыганка.
— Погоди минутку, браток. Сейчас пойдем.
— Петюнька, — вдруг позвала его жена, когда он уже натянул старенький пиджак.
Он подошел к ней.
— Ты берегись там, родненький. Не лезь под дерево. Сам знаешь: хлестнет хоть вершинкой — век мне тогда слезами обливаться.
— Хорошо, — сказал он.
Через полчаса они уже вышли на поле, за которым неясно темнел лес.
Прохор, резвый мужичок из тех, кому 'невысоко падать', дробненько топал рядом с Петром. Петро был явно чем-то недоволен.
— И зачем ему этот дуб понадобился? — сказал он. — Подумаешь, не из чего больше колоды для ферм долбить.
— Это верно, — поддакнул Прохор. — Да он не местный, не знает, что дуб — святое дерево.
— Закон ведь есть, — сказал Петро, — каждый из нас его знает, хоть он и неписаный: высекаешь лес — оставляй дуб на развод.
— Ладно, — сказал Прохор, — наше дело маленькое.
Трава тускло серела, густо усыпанная росой. Ноги оставляли на ней четыре зеленые, прерывистые полосы.
— Как у тебя с женой? — спросил Прохор.
Петро даже слегка покраснел на скулах.
— Теплая, брат, как солнышко. Нарадоваться не могу.
— Н-да, баба ничего себе. И в постели, и в костеле.
— Слушай, ты, — вызверился Петро, — ты о ней такие слова брось. Иначе не дуб лежать будет, а ты.
— Да я ничего. Только дьявол тебя знает, что ты за человек. Второй год живете — хоть бы оком на кого другого согрешил. Я, бывало…
— Вот потому что ты 'бывало', и она от тебя 'бывало'. А мне другие без надобности.
— Ну и дурень, — сказал Прохор.
Оба замолчали. Прохор вдруг встрепенулся:
— Фу ты, черт, и потянуло же меня на таком месте скоромные разговоры вести.
— Да, — сказал Петро, — это все равно что на кладбище материться.
— Ты тогда еще мальчишкой был, — неожиданно серьезно сказал Прохор, — а я все это очень хорошо помню. Вот тут, на этом самом месте, их и настигли. Какие хлопцы были! Вон там один танк горел, там — второй, а там еще два рядом. Гарь такая густая, я потом два дня черным сморкался… Побили их всех. Утром баба пошли, а ребята навалом лежат. Со всей деревни полотно собрали и их, голых, в то полотно завернули: и русских, и наших, и татар. Всех вместе — Бог на том свете разберется, кто чей.
